Нездешний человек. Роман-конспект о прожитой жизни

Сборник был отпечатан, художник нарисовал на обложке мою ладонь. Я приложил ладонь к бумаге, а он обвёл. Только-то и всего. Получилось красиво. Только куда теперь эту книгу денешь? В ней насчитывалось 247 страниц. Магазины наотрез отказались торговать этой макулатурой. Так получилось, что поэзия стала занимать слишком много места в доме. Кому это понравится?

К этому времени моя самиздатовская библиотека была перепечатана в твёрдых обложках и в лучшем виде. Гордиться стало нечем, только воспоминаниями, я снёс свой дерматин на помойку. Труд юной жизни пропал. Нищие были недовольны: никчёмная бумага мешала добраться до пищевых отбросов. Места дома стало снова побольше.

Из старого Арбата сделали пешеходную улицу, люди там торговали кто чем: матрёшками, поношенным шмотьём, новыми шерстяными носками и невыкурен-ными штучными сигаретами. Там же стояли и унылые авторы со своими творениями. Кое у кого они были написаны от руки, кое у кого — на машинке. Чтобы привлечь внимание прохожей публики, поэты читали стихи вслух. Никогда не слышал столько жалобного завывания сразу— словно стая ручных волков. Прохожие шарахались, будто увидели оживших неандертальцев, они предпочитали художников. Благо художники стояли тут же и были потише — вдумчиво рисовали портреты. Эта продукция пользовалась спросом. Всякому, блин, приятно, чтобы его не фотографировали, а портретировали. На таком портрете ты всегда привлекательнее, чем на фотке и тем более в жизни. В этом-то и состоит мастерство художника. Я уверен, что живописное искусство никогда не умрёт.

Постоял на Арбате пару вечеров и я. Поэты уставали от декламации, асфальт был грязным, мы садились по-азиатски на корточки в кружок и трепались. Я был старше всех, поэты величали меня «отцом». Мне это не нравилось, таких детей следует учить ремнём. Обсуждали важные проблемы: какой ночной клуб круче, кому Аська дала, а кому нет. Судачили и о том, что рифмованный стих — отстой, настало время безудержного верлибра, говорили, что Бродский, мол, исписался и скурвился, а вот мы-то, здесь присутствующие, — разумеется, нет. К тому же эти ребята, сидя на корточках, покуривали какую-то смесь. Глаза после этого косячка становились пустосмысленные, зрачки безудержно расширялись, поэтому я не просил у них закурить. Обходился «Бело-мором». Он был крепче и дешевле всего остального, хотя мои знакомцы говорили, что он — не катит. Кое-кто из поэтов таскал с собой и шприц и, устав от стихов, заходил ненадолго в соседний подъезд. Время настало раскованное, желания удовлетворялись на том месте, где они возникали. Гадить в подъезде считалось нормальным физиологическим действием. Ширяться я тоже не пробовал, я предпочитал чокаться и произносить тосты.

Поэты сидели на корточках и часто сплёвывали. Не отворачивались друг от друга, всегда — аккурат в кружок. Поэтам казалось, что они выше гигиены. Я же был, безусловно, её ниже. Когда я уставал от стихов, я никогда не пил из горлышка, а наливал водку в серебряную рюмку, которую постоянно носил с собой. Так что Олин подарок мне пригодился. Неудивительно, что поэты не держали меня за своего. Когда они поднимались с корточек, на асфальте оставалось круглое липкое место. И тогда мне приходилось менять диспозицию.

Поэты завывали, я же вслух стихов не читал. Мне казалось, что народ к вечеру и так от шума устал. Кроме того, надменно полагал, что стихи должны говорить за себя сами. Лично я продал один сборник. Милой девушке, она искала подарок подруге, которая увлекалась оккультизмом и хиромантией. Вот милая девушка и отыскала меня на арбатском асфальте, заплатила по себестоимости и попросила автограф. Что оставалось делать? Я воодушевился и написал: «На вечную память от автора».

В общем, я сломался и больше на Арбате не появлялся. Кому нужна вся это херомантия? Вместо этого я взял за привычку дарить «Линию жизни» знакомым. Очень удобно: как у кого-нибудь выдастся торжественный случай — вот тебе и подарок готов. Но такие случаи выдавались не слишком часто, а тираж был сильно больше количества моих знакомых. Я стал забывать — кому подарил стихи, а кому нет. Когда ошибался и отдаривал по второму разу, знакомые тихонечко фыркали, а я вздрагивал. Пришлось вести подаренным книгам список.

Конечно, переплётчику Васе пришлось ещё хуже: ему стало нечего переплетать, а больше он делать ничего не умел — только рассуждать на кухне и портить советские песни. Он их все перепортил, ни одной не осталось. Чем теперь заняться? Тлела надежда, что к Васе станут обращаться усердные диссертанты, которым надлежало свои труды представлять в ВАК в переплетённом виде. Но время наступило такое, что труды стали никому не нужны, теперь диссертации по всем отраслям знания защищались в других странах нашей планеты. Так что и с диссертациями вышел облом.