Нездешний человек. Роман-конспект о прожитой жизни

Координатором этого вахтового проекта выступил небезызвестный мне Овсянский. Израиль ему не понравился, евреев он разлюбил за узость взгляда. Он любил как следует погулять по субботам, а получил полный шаббат. Так что Овсянский осел в космополитическом Нью-Йорке, откуда и руководил по факсу с компьютером как транспортными потоками, так и тематикой произведений свободных художников из свободной России. Один из них, в обход мрачных и строгих инструкций, посмел нарисовать северное сияние — так он хотел перекинуться словечком с Куинджи. Но Овсянский посчитал это насмешкой над собственным творчеством и больше не посылал ему вызовов. Это и немудрено. Шедевром Овсянского считалось монументальное полотно под названием «Полярная ночь». Оно представляло собой залитый чёрным асфальтовым гудроном здоровенный прямоугольник, который неподкупная критика расценила как гениальное развитие «Чёрного квадрата» гениального Малевича. Гудрон доставили спецрейсом прямо из России, что сообщало полотну первобытную аутентичность. А кто этого словосочетания не знал, тот ни хрена не понял. Многие опасались этого обвинения.

Немногочисленные интеллектуалы, которым посчастливилось найти местечко в колледже для дебилов в какой-нибудь Оклахоме, охотно возвращались на каникулы для чтения лекций о пользе американской жизни. Особенно запомнился мне круглый стол двух просветителей, один из которых именовал себя профессором Шуткофски, а другой — профессором Бенкофски. Выглядели они соответственно фамилиям: то ли циркачи, то ли первые любовники из театра оперетты, то ли солененькие огурчики, только что вынутые из заокеанского рассола. А может, они просто обожрались тамошним электричеством. Оба имели массу претензий к российской природе, убедительно говорили о побочном воздействии на национальный характер скверного климата и необъятной равнины. Главная мысль почвоведов заключалась в том, что в заграничной земле процент глины намного ниже принятого в России, а потому их белые кроссовки пачкаются там намного меньше. Говорили — как сухие полешки кололи, любо-дорого посмотреть. В качестве вещественного доказательства клали ноги прямо на круглый стол. Кроссовки и вправду были белоснежными, но на подошвах всё-таки угадывался российский глинистый след.

Для большей убедительности профессора рассуждали с англо-американским акцентом и хвастались рассеянным склерозом: «Как это по-русськи?» Деньги на их языке были кэшем, движение автотранспорта — траф-фиком, Россия — Рашей, Оклахома — Кембриджем. На вопросы отвечали лапидарно, по умолчанию считая слушателей больными на голову даунами, которым и только что сказанного вполне достаточно. Поэтому и советовали обалдевшей публике почаще захаживать к квалифицированному психоаналитику. Но взять его в силу общей косности было негде.

Лично я спросил — то ли уважаемого профессора Шуткофски, то ли уважаемого профессора Бенкоф-ски, — обречена ли Россия в силу её глинистости на вечное прозябание. И тогда — то ли уважаемый Бен-кофски, то ли уважаемый Шуткофски — соловьём запел о вечной мерзлоте и жёстко указал, что именно в силу этой мерзлоты у русского народа наблюдается эффект «холодной спермы», который ведёт к ужасной депопуляции. Раздались громовые аплодисменты, я же закричал, что страна у нас, конечно, холодная, но справедливая, а потому следует послать профессоров к чёрту. Но, во-первых, меня из-за овации никто не услышал, и, во-вторых, я сам не очень верил в то, что сказал. Словом, дискуссии не получилось.

Но больше всего повезло красавицам. Не выдержав испытания родиной, они выходили замуж за пожилых и любвеобильных иноземцев, дезертировали пачками. При этом многие красавицы иностранными языками не владели совсем, но ведь не разговаривать они ехали. В любом случае было обидно, что их красота и фертильность достаются другим странам, другим континентам и я их уже никогда не увижу. Что тут предпримешь? «Может, хоть целее будут», — со сдержанным оптимизмом резюмировал я. В конце концов, из России-матуш-ки всегда бежали: Котошихин, крестьяне, толстовцы, белая гвардия, диссиденты „Такой вот казачий синдром. Несмотря на историческую закономерность нынешнего исхода, всё равно дышалось с трудом. Сами уехали, а нас оставили мучиться.