Нездешний человек. Роман-конспект о прожитой жизни

Так что брутальные оптимисты в качестве компенсации за не состоявшуюся в средней полосе войну отправились убивать куда подальше — в Чечню. Безродные историки взывали к истории, они-то знали, что горцев завоевать нельзя. Однако и контраргумент был сильным: а кого ещё мы назначим на роль уехавших в тёплые страны евреев? Кавказцев и вправду никто не любил. Считалось, что у них слишком много денег и совсем нет совести. Кавказцев евреями и вправду назначили, но замена вышла неудачной. Вместо рыдающей скрипочки — харкающий свинцом автомат Калашникова и окровавленные трупы неверных в самом красивом в мире московском метро. От обиды, что Российская Империя никогда не распростиралась до Африки, жителей Кавказа стали именовать «чёрными». Но какие, спрашивается, из горцев негры? Совсем недавно, между прочим, белую нынче расу учёные мужи именовали «кавказоидами». Фотки раскорёженного Грозного радовали православный взор, отвлекали от поисков объедков в помойках, настойчиво напоминали о славном и чрезвычайном прошлом, когда при возгласе «воздух!» следует не понюхать его, а втянуть голову в плечи и повалиться на землю.

Отсталые мамаши, правда, не оценили блестящих потенций. Они исправно заносили в военкоматы пакеты с деньгами. Ввиду инфляции счёт шёл на доллары. «Я вовсе не против казённого патриотизма, пусть другие спокойно себе воюют, зализывают раны и ордена на грудь вешают, а мой сыночек пусть лучше дома посидит, в компьютер поиграет, у него простуда и давление в мозгу слабое». Военкомам такие речи нравились, и они приобретали сильно подержанные иномарки. Их жизнь понемногу налаживалась. Они боялись нас, мы боялись их. Но они боялись больше. Им было что приобретать. Поэтому они победили. Они победили потому, что ни я, ни вы, ни все мы, народ, не написали морализаторского романа и не стали его читать.

Многие пострадали от новых порядков...

Многие пострадали от новых порядков. Поэты не были исключением. Прежде всего, потому, что они не могли остановить поток сознания, так что, в отличие от других сфер деятельности, здесь мгновенно обнаружился кризис перепроизводства. Раньше поэты писали в стол, теперь они оглашали окрестности. Поэты заросли немытыми волосами, в ночных притонах, выдаваемых за респектабельные английские клубы, они бормотали что-то некое, имеющее отношение к Серебряному веку и прекрасной даме, слова вытесняли воздух. Поэты были похожи на млекопитающих, которым прервали зимнюю спячку и не подали умыться.

Или же на оглохших от колоколов звонарей. Что они видели, гордо задирая голову? Вряд ли звёздное небо, думаю, что прокуренный потолок.

Большой популярностью у поклонников новой изящной словесности пользовались поэты братья Ивановы. Они были близнецами, выступали складным дуэтом, отличить одного от другого не представлялось возможным, чувствовалось, что отношения между братьями были хорошими. Набормотавшись вдосталь, близнецы вдруг отчётливо вскрикивали: «Ебаться хочу!» И им великодушно наливали палёного «Амаретто», от которого пропадали любые желания — как скромные, так и не очень. Смертельно раненный Пушкин переворачивался в тесном гробу. После того, как дискурс братьев Ивановых стал общеупотребителен, стихи стали потихонечку огибать родную сторонку по касательной, предпочитая жечь глаголом где-нибудь ещё. В общем, общество застыло в своём поэтическом развитии.

Зато сочинители пародий и скетчей зарабатывали неплохо. Раньше они сочиняли романы на патриотическую тему. Ни тогда, ни сейчас они не чувствовали себя неловко. Точно также, как и простые граждане, которые теперь от всего отшучивались. Произнося в интеллигентном обществе «любовь», ты получал «а почём нынче картофь?», говоря «достоинство», ошеломлялся «грёбаным воинством», артикулируя «честь» — «на жопу сесть». Словом, своими рассуждениями о подвигах, о доблести и славе, ты (то есть я) портил остроумным согражданам живописную перспективу и рисковал быть заподозренным в слабоумии. На концерте школьной самодеятельности мне хоть жидко, но всё-таки хлопали. Теперь же даже не свистели, а просто поворачивались холодной спиной.

Издатели о стихах не хотели и слышать. Они гордо утверждали, что теперь у нас всё — как на цивилизованном Западе, а там идиоты-стихоплёты давно вымерли, не выдержав усиленного потребления безвоздушных субстанций, принимаемых пероральным путём. Счастье, неподдельное счастье, что вот и мы, русские, наконец-то вписались в мировой тренд. Но я после длительных размышлений всё-таки издал сборник за свой счёт и назвал его «Линия жизни». Сборник хотя и первый, а всё равно итоговый, я им дорожил. Тем более что мне плохо писалось, Олина тетрадь никак не кончалась. Стихи, посвящённые Оле, я в сборник не поместил, застеснялся. Кроме того, мне не хотелось, чтобы Катя их читала. Ей это было бы неприятно, как, впрочем, и мне. Это были мои последние деньги.