Нездешний (трилогия)

— Правда. От страха и ярости мускулы делаются жёсткими — не знаю почему. Ладно, в полночь так в полночь. Давайте отдохнём часок.

Трёхмечный сел на берегу ручья, Железнорукий пристроился рядом.

— От четвёрки Острого Когтя ни слуху ни духу. Они, наверное, так же близко от них, как и мы.

— Возможно, даже ближе. — Трёхмечный зачерпнул воды из ручья и поднёс к своему тонкогубому рту.

— Зачем ты тогда согласился ждать до полуночи? — понизил голос Железнорукий. — Хочешь, чтобы Острый Коготь был первым?

— Не люблю я его, — улыбнулся Трёхмечный. — В нём слишком много кошачьего. Как-нибудь я съем его сердце — и бьюсь об заклад, у него будет скверный вкус.

— С какой тогда стати ты отдаёшь ему победу?

— Во всех преданиях говорится о великом мастерстве риадж-норов и смертоносной силе их клинков. Если Острый Коготь одолеет воина с таким мечом и заберёт его сердце, я буду разочарован, однако переживу это.

— Ты не думаешь, что ему это удастся?

Трёхмечный поразмыслил немного.

— Острый Коготь дьявольски хороший боец, но бесшабашный. Я не удивлюсь, если риадж-нор разрубит его на куски, и сердца моего это тоже не разобьёт.

— Ты ведь сказал, что эти меченосцы — лишь бледные подобия риадж-норов.

— Я сказал только то, что мне самому говорили, и воздержусь от суждения, пока не увижу сам.

Трёхмечный вытащил из-за пояса два меча, положил на землю, лёг на бок и закрыл глаза.

Да, Острый Коготь наверняка прибудет первым. Он ринется в бой, не задумываясь о том, с кем имеет дело, полагаясь на свою быстроту и своё мастерство. Если всё сложится удачно, он крепко за это поплатится. Тогда его бойцы расправятся с людьми, и Трёхмечный со своими присоединится к ним для ритуального пира. Хорошо бы так всё и вышло.

Трёхмечный лежал тихо, давая телу отдых.

Хорошо бродить по этой земле. Девять лет Трёхмечный провёл в армии, среди сотен криаз-норов; он спал в палатке с девятью другими солдатами, маршировал в строю и штурмовал города. Здесь даже небо кажется просторнее, и задание, которое он получил, даёт приятное чувство свободы.

Он задремал, и ему стал сниться сон. Он стоял у маленькой хижины, рядом струился ручей, под деревьями играли его дети. Трёхмечный сел и выругался себе под нос. Откуда только лезет в голову такая чушь?

— Дурной сон? — спросил Железнорукий.

— Нет, так. — Трёхмечный засучил рукав кафтана и посмотрел на руку, покрытую волчьим мехом. — Скорей бы армию сюда переправили. Соскучился я по той жизни — а ты?

— Ну, по храпу Небесного Клинка или по вони от ног Девятого я точно не скучаю.

Трёхмечный поднялся и снова заткнул оба меча за пояс.

— Надоело мне здесь. Не будем мы ждать до полуночи.

Кисуму привязал лошадей и скормил им остатки овса. Солнце клонилось к закату, и он развёл маленький костёр. Ю-ю уже спал, положив под голову свёрнутый плащ и подтянув колени к груди, как ребёнок. Кисуму посмотрел на деревья, освещённые закатным солнцем, и пожалел, что не взял с собой уголь и пергамент. Он закрыл глаза и сосредоточился для медитации, но тут Ю-ю перевернулся на спину и захрапел.

Кисуму вздохнул.

Впервые за много лет он чувствовал себя растерянным, лишённым стержня. Настроиться на медитацию не получалось. Какая-то мушка жужжала вокруг головы, и он отгонял её. Он знал, что с ним не так — знал с того самого часа, как смятение заронило семена в его душу. Но от этого знания ему легче не становилось. Кисуму поймал себя на том, что вспоминает о годах своего учения, а в первую очередь — о Звёздной Лилии и Ночи Горькой Сладости.

Эта ночь была таинством. Все ученики слышали о ней, но никто не знал, что это такое. Раджни, пережившие её, давали клятву хранить молчание.

Кисуму поступил в храм тринадцати лет, полный решимости стать величайшим из раджни. Он неустанно трудился, прилежно усваивая науки и стойко перенося лишения. Ни разу он не пожаловался на то, что зимой в келье стоит пронизывающий холод, а летом — удушливый зной. В шестнадцать его послали работать к бедным крестьянам, чтобы он на себе узнал, как живут нижайшие из низких. Всю страдную пору Кисуму работал на засушливой земле по пятнадцать часов в день, получая за это миску жидкой похлёбки и краюху хлеба, а спал в шалаше на соломе. Его мучили нарывы и понос, зубы начали шататься, но он выдержал.