Нежданно-негаданно

Облака сгущались, из белых превращались в сизые, потом синели, и затягивало все сплошным синим одеялом, которое опускалось все ниже и ниже и, казалось, плыло по реке. Обь потемнела, взбеленилась после дождей, сносила баржу с оборудованием ниже намеченного причала, а там болота, тайга, такие места, что и трактор не везде пролезет.

Были видны одни глаза на заляпанном грязью и глиной лице Доронина, но он не давал сникнуть своим помбурам, говоря:

— Не ворочаться же нам назад, братва, не все так будет.

Веревочкин клял непогоду самыми нехорошими словами и говорил, что они не сдадут, хоть камни с неба валитесь.

— Одолеем, Федя, а там нас, как передовиков, на Черное. Условия создадут!

— Чул, чул, — отвечал Доронин.

Лузин работал наравне со всеми, подбадривал:

— Это, ребятки, последние усилия, а там уж пойдет…

— Не остановить, — цеплялся сразу Веревочкин и произносил свое: «Все в ажуре будет».

В здешних местах все не так, как на «Большой земле». То лило, словно сто чертей с неба свалились и можно рухнуть в тартарары — ничего не видно в двух шагах, то вдруг дождевую наволочь, будто ветром сдунуло; раздернулись, как темные шторы, тучи, и солнышко полоснуло лучами, заиграло в опаленных осенью осинах и рябинах, забегало зайчиками, отливая медью, на стволах сосен. Золотая осень, бабье лето! Словно и не бывало непогоды.

Воспрянули духом, бурили, все шло так, что лучше и не придумаешь. Ликовал неугомонный Веревочкин.

— А я что говорил? Еще с ускорением дадим. Вон погодка!

— Зимы-то в этом году, я по радио слышал, не будет, — обронил Доронин.

— Как? — выпалил вгорячах Веревочкин и тут же начал хлопать себя по бедрам. — Ну, Федя, даешь!

Назавтра после смены он ушел в лес и груздей полное ведро притащил, хлебали грибницу и надсажались от побасенок Веревочкина. Как он от медведя удирал, проскользнул между двух сосен, а медведь завяз.

Пока он рассказывал и крутился, Доронин незаметно утянул его чашку с грибницей и выпил через край.

И опять звенело по лесу удивленное: «Да-ешь! Ловко, а, братва, ловко!»

Пробурили уже больше половины, и новая беда на голову, да посерьезнее… Октябрь, а мороз ударил под тридцать. Водяная линия сразу застыла. А что такое без воды на буровой? Никакой работы.

— Главное, ребята, без паники, найдем выход, — твердил тогда Лузин и лихорадочно соображал, отдавал указания. Вахта Доронина шуровала котельную, Веревочкин с помбурами возил с Оби воду, Лузин командовал на буровой. Все с полуслова понимали друг друга.

Мокрая одежда на Веревочкине застыла и ломалась, как картонная.

— А черт с ней, новую выдадут! Не до нее сейчас, — запальчиво наговаривал он, орудуя, как заправский водовоз. — Важно скважину не заморозить.

Доронин возился у печки весь в копоти, только зубы видны, даже брови опалил, но котельную его вахта раскочегарила так, что треск слышался из топки и горячей воды было вдоволь.

Носились все, как на пожаре, отогрели шланг, — ожила буровая! Пожарным шлангом с горячей водой обмотали стояк, восстановили циркуляцию. А Веревочкина даже холод от заледеневшей одежды не остановил, ладно — Доронин спохватился:

— Давай, Никола, шуруй котельную, а то в сосульку скоро превратишься.

— Верно, Федя, грудь уже стягивает.

И снова закипела работа… Скважину тогда пробурили вовремя.

Вахты Доронина и Веревочкина не сходили с доски Почета, загуляла о них слава по сибирским урманам, по всем буровым.

Внимателен был Доронин, ничего не скажешь, все видел, все слышал на буровой. Лузину много раз приходилось замечать это. Раз как-то рабочий мучается наверху (только недавно перешел в верховые), захватил «свечу» веревкой и дергает обеими руками, а она капризничает, не хочет идти к нему, хоть реви — ничего не выходит. Видит, поднимается к нему Доронин, взял веревку из рук, забросил ее за свечу и подтянул легонечко. «Вот так, говорит, дорогой, ее «обуздывать» надо, не горячись, не рви, не стесняйся спрашивать».

А то как-то заболел этот же рабочий. Доронин в больницу к нему приходил и всю вахту за собой притащил, подарки приносили, только не они дороги, а внимание — сразу у парня на душе полегчало, заботятся.

Надо было пробурить последнюю скважину на дальнем месторождении с ускорением. Даже оборудование в этих «богом забытых» местах не выдерживало. Лузин как сейчас видит: станочек отдал свое. Созвал всех бурильщиков, молвил: видите, братва, буровая на ладан дышит, глаз да глаз нужен. Может, откажемся от ускорения? Хотя никогда бы он не пошел на это, знал, что одну скважину пробурить можно, просто проверить захотел ребят: в бурении ведь многое от настроя духа зависит.

— Доглядим, Петрович. Что мы техникой управлять не можем? Все как надо сделаем. Не волнуйся, — уверенно проговорил Доронин.

— Чули мы, Владислав Петрович, что последнюю дырку сверлим тут. На озеро Черное нас переводить ладят. А мы сдадим? Не-е, братцы, мы ее, голубушку, уговорим, — кивал Веревочкин на буровую, — не в таких передрягах бывали… Сделаем, Петрович, не сомневайся. Ну, как, братва, не подведем? — повернулся он к остальным.

— Раз асы заверяют, — выстоим.