Нежданно-негаданно

У Градова еще свежо в памяти: когда собирали начальников буровых управлений в объединении, то ему отводили самое почетное место, все знали прославленного в прошлом буровика, способного руководителя. Считали, что он и здесь поставит дело на широкую ногу. Это возвышало Градова, гордился. Но шло время, а дела в управлении двигались не так, как бы ему хотелось. Шел далеко впереди всех Лузин, а остальные не тянули как надо. И Градову казалось, что терялось к нему уважение. Отношение на совещаниях стало несколько иным, слушали больше начальника управления из Ильска. У того все мастера равненько идут. И думалось Градову, что успехи Лузина не относятся к нему нисколечко. Вот тогда-то заклокотало у Градова в груди: погодите, он найдет другого Лузина, он раздавит ильских. Рано еще списывать Градова. Он поставит дело как надо, иначе ему и жить незачем. Он, закусив губу, ссылаясь на сердце, даже ушел с последнего совещания и ждал, ждал ответа с Волги. Слишком медленно тянулось время.

* * *

Сообщение Шилова, что в Сибири есть нефть, а бурить некому и что приезжающим сразу предоставляется жилье, — взбудоражило именитого мастера. Шестаков хорошо помнил, как отец подался из Баку в Поволжье, влекомый новыми месторождениями нефти. А сейчас там, в Сибири развертываются работы, растет новый город нефтяников.

Чего ждать? Заноза засела в душу и ныла, и ныла. Шестаков сразу дал согласие, но в бригаде мнения разделились.

— Говорят, там собачий холод.

— Ехать, где Макар телят не пас, зачем?

— Подзаработать не мешает…

— Да и каждая скважина нефть дает, работать интересно, — говорили вразнобой.

Шестаков терпеливо ждал, не торопил бригаду: надо всем дать хорошо подумать, выговориться, пусть перегорит, переварится все. Но он твердо знал, что люди все-таки потянутся за ним: привыкли, сработались, да и хотелось видеть плоды своего труда, а не просверленные в чреве земном пустые дырки.

Шестакова, бывшего геолога (перед нефтяным институтом он закончил геологоразведочный техникум), тянули не только запасы нефти, но и все то новое, дивное, интересное, не до конца, как ему казалось, изведанное. Ему уже воображалось, что он сделает то, чего до него не смогли осуществить — это и будет его взлетом, положением, счастьем. А чего он может добиться на Волге, где все уже устоявшееся, ясное, понятное и ничего не изменишь. Подстегиваемый этими заманчивыми мыслями, Шестаков рвался в Сибирь и склонял к этому колеблющихся людей из бригады. Это тебе не шуточки — явиться со всей бригадой, — крутилось у него в голове. А Шестаков любил яркое, непосредственное, незаурядное. Уж одним этим даст заявку и сразу вступит в соперничество с открывшим себя в Сибири Лузиным. Он уже так рвался к новому, что порой ему представлялось, как на пьедестале почета стоит он, а не Лузин, но он отгонял воображаемое, понимая, что так скоро оно не придет, приготовился к реальному, постепенному, напористому.

Он сумеет справиться, не подкачает.

Обо всем этом Лузину, конечно, не было известно. Он видел в Шестакове сильного инженера и честного соперника в соревновании.

Лузину было известно, что Шестаков заявил Шилову: все равно он явится и если не со всей бригадой, то с теми, кто не боится неизведанного, кого тянет на большую нефть.

Ну, а кто боится нового, трусит — такие ему только обузой станут. При последнем разговоре о переезде Шестаков так и заявил вслух. Это задело самолюбие старых буровиков, которые раньше колебались, — и вся бригада проголосовала за переезд. Этим Шестаков гордился. Приятно было это слышать от него и Лузину. И он еще больше ценил Шестакова, думал частенько: вот поехала бы с ним также бригада или нет. Он был уверен только в вахте Доронина да, может быть, еще Веревочкина. А за других не мог он поручиться. И втайне восхищался Шестаковым, его авторитетом и преданностью ему бригады.