Нежная война

– Так вышло, что я младший брат, – сказал он после долгой паузы. – Моей сестре Кейт не нужна моя защита. У нее самый скучный парень в мире. Вечно сонный Лестер.

– Бедный Лестер, – Колет благодарно улыбнулась ему за то, что он сменил тему. – Он не может быть настолько плох, если нравится твоей сестре.

Она все еще выглядела расстроенной. Обри попытался придумать новую тему для разговора.

– И все-таки, – сказал он. – Хейзел потрясающая. Я рад, что встретил ее.

«Невероятно рад».

Колетт снова улыбнулась.

– В ней есть что-то… невинное. Война просто отвратительна, а человечество сошло с ума, но Хейзел остается такой чистой.

Обри взглянул на нее.

– Как и ты.

Брови Колетт поползли вверх.

– Это не так. Война как следует вытерла об меня ноги.

Как она могла такое сказать? Она, такая милая и очаровательная, не только на вид.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он. – Кто-то причинил тебе боль?

Колетт колебалась.

Ему было до нее дело. Она видела в его глазах искреннее беспокойство. Ох, лучше бы он не спрашивал.

– Кайзер Вильгельм, – ответила она.

Вдруг Колетт показалось, что ее тело пронзили гвозди. Тонкая скорлупа разбилась на крошечные осколки.

– Что случилось?

Гвозди кололи ей кожу.

– Ну, знаешь, – сказала она. – Война ужасна, а жизнь несправедлива.

Обри мог бы написать толстенную книгу о несправедливости, но она явно что-то недоговаривала.

«Привяжись к нему, Колетт, и ты его потеряешь, – сказала она себе. – Если его не отпугнет твоя кровоточащая душа, тогда его заберет война».

Колетт глубоко вдохнула. Ей стало лучше. Она снова стала собой. У них с Обри было кое-что общее: музыка. Они могли бы стать музыкальными друзьями.

– Ты над чем-нибудь работаешь? – спросила девушка. – Есть какие-нибудь новые композиции? Джазовые аранжировки? – На секунду она замолчала. – Помнишь тот марш, который ты превратил в блюз? Fantastique!

Обри прекрасно понимал, что она делает: уводит тему разговора в другое русло. Но он был не против поговорить о музыке.

– Все дело в твоем пении, Колетт. Я никогда не встречал ничего подобного.

– Неужели?

– Я имею в виду не только твой голос.

Отстраненное любопытство, с которым она воспринимала все, что он говорит, сводило его с ума.

– Боюсь спросить, – начала девушка. – Но что же помимо моего голоса влияет на то, как я пою?

Он осторожно повернулся к Колетт, чтобы не задеть ее ногой.

Когда он успел оказаться так близко? На самом деле Обри хотел сказать, что думает о ней целыми днями, с каждым замахом кирки и с каждым ударом молотка. Что он исписал всю нотную тетрадь песнями, которые идеально подойдут для ее голоса, для ее регистра. Страстные и мрачные. Эмоциональные.

Вот ее истинная натура. Колетт была эмоцией.

– Ты изменила мое представление о музыке, – сказал он. – Я работаю над новыми песнями. Пока не придумал слова, но у меня уже есть мелодии, так что…

– Я изменила твое представление о музыке? – Она изумленно покачала головой. – Я – простая девушка, которая поет французские песни. А твоя музыка искрится электричеством.

– Но это правда, – возразил он. – Боже, хотелось бы мне показать тебе, что я имею в виду, на пианино. До этих пор я старался сделать все быстрее, усложнить мелодию. Покрасоваться, понимаешь? Я хотел придать музыке гламура.

Колетт не знала, что на английском языке означает слово «гламур», но она была слишком вежлива, чтобы спросить.

Обри решил, что он ее утомляет.

– Ты заставила меня задуматься, – сказал он. – О том, как вытащить из мелодии все чувства. Чтобы ее можно было прожить. Это именно то, что ты делаешь.

Не думай, что я не заметила тебя, Аполлон. Ты махал в окно, как надоедливый сосед. Уходи.

«Обри Эдвардс, – сказала я ему. – Ты здесь не для того, чтобы говорить о музыкальной теории и технике вокала».

– Ты – загадка, – Колетт Фурнье, – сказал Обри. – Как и то глубокое, темное место, куда уходит твое сознание, когда ты поешь.

Колетт не знала, что ему ответить. Она не думала, что ее пение возникло из какой-то внутренней истины, из болезненных воспоминаний. Конечно, она злилась из-за произошедшего в Динане. Она унесет свою ярость в могилу. Девушка боялась, что из-за того, что Обри нравился ее голос, юноша выдумал себе ту Колетт, которой не существовало.

– Что с тобой произошло? – тихо спросил он.

«Зачем он настаивает? Беги, Обри, беги. Я слишком сломана для того, чтобы меня любили. Я теряю все, что люблю».

И все же, он был здесь, этот американец, с наэлектризованными пальцами и подвижными руками, сидел перед ней, в мягком свете оранжевой лампы. Он спрашивал Колетт о ее настоящей жизни и терпеливо ждал ответа.

Они были одни в темноте. Никто их не слышал. У Обри было много шансов воспользоваться ситуацией, но он этого не сделал.