Нежность волков

Сердце выпрыгивает у нее из груди. Какая возможность!

— Ты не знаешь, что говоришь.

— Я точно знаю, что говорю. Здесь вы несчастливы. Воспользуйтесь ими, чтобы начать новую жизнь. Вы молоды, вы красивы, вы не должны застрять здесь, со всеми этими женатыми мужчинами… Вы должны обрести свое счастье.

Фрэнсис замолкает, чуть успокоившись. Лина кладет ему на руку и вторую ладонь.

— Тебе кажется, я красивая?

— Конечно. Все так считают, — чуть смущенно улыбается Фрэнсис.

— Они?

— Судя по тому, как они смотрят на вас.

В порыве она склонятся к нему и прижимает губы к его губам. У него теплый, но неподвижный рот, и хотя глаза ее закрыты, она тут же понимает, что совершила ужасную ошибку. Рот его словно отшатывается с отвращением, как будто коснулся змеи или червяка. Она открывает глаза и слегка отступает в замешательстве. Явно потрясенный, он отворачивается. Она пробует оправдаться:

— Я… — Она не понимает, в чем была неправа. — Я думала, ты назвал меня красивой.

— Так и есть. Но я не имел в виду… Я не поэтому хочу отдать вам деньги. Я совсем не то имел в виду.

Кажется, он пытается отстраниться от нее, насколько позволяет постельное белье.

— О-о… Ах, господи.

От стыда Лину бросает в жар. Хуже придумать нельзя. Как будто, встав сегодня утром, она мысленно перебрала самые дурацкие вещи, какие только можно сделать, удержалась от излияния чувств Эспену во время ранней молитвы, не всадила иголку в жирную задницу Бритты (и то и другое очень соблазнительно), и все ради того, чтобы поцеловать юношу, арестованного за убийство. Она хохочет, а потом, столь же внезапно, начинает рыдать.

— Прости меня. Не знаю, что на меня нашло. Просто сама не своя. Делаю всякие глупости. — Она отворачивается.

— Лина, пожалуйста, не плачьте. Я виноват. Вы мне нравитесь, в самом деле нравитесь. И я действительно считаю вас красивой. Но я… это моя вина. Не плачьте.

Лина рукавом вытирает глаза и нос, прямо как Анна. Кое-что для нее прояснилось. Она не поворачивается к нему, но лишь потому, что не вынесет, если на его лице до сих пор гримаса отвращения.

— Это очень мило с твоей стороны. Я возьму деньги, если ты не передумал, потому что не могу больше здесь оставаться. Действительно не могу.

— Хорошо. Возьмите.

И все-таки обернувшись, она видит, что Фрэнсис сидит на кровати с кожаным мешочком в руке. Она берет рулончик банкнот, удержавшись от того, чтобы их пересчитать. Но, судя по всему, здесь не меньше сорока долларов (сорок долларов! к тому же американских), и она сует их под блузку.

В конце концов, теперь не имеет значения, что он там увидит.

Когда она позже работает на кухне, тайком набив рот сыром, туда врывается Йенс, весь красный от возбуждения.

— Знаешь что? У нас опять гости!

Йенс и Сиги выбегают во двор, Лина уныло плетется за ними и видит две фигуры и собачью упряжку. Вокруг собираются норвежцы и помогают встать на ноги фигуре в санях. Она шатается, так что ее приходится поддерживать. Перед Линой мелькает свирепое смуглое лицо, а во второй фигуре она узнает белую женщину. Очень непривычно видеть такую женщину — изысканность проступает даже сквозь толщу одежд — со злодейского вида туземцем, и никто не знает, что говорить или делать. Женщина крайне утомлена, и Пер обращается к туземцу. Первые слова Лина пропускает, но дальше слышит, по-английски:

— Мы ищем Фрэнсиса Росса. Эта женщина — его мать.

Первая, постыдная мысль Лины, что Фрэнсис захочет вернуть деньги. А еще она чувствует укол ревности. Даже после сегодняшних конфузов она ощущает особую связь с мальчиком; он ее друг и союзник, единственный, кто в этом Химмельвангере не относится к ней покровительственно. И ей не хочется лишаться его, даже если это привязанность к потенциальному убийце.

Лина прижимает руку к груди, где лежит рулончик денег, и не отпускает его.

Никто, дает она молчаливую клятву, никто у нее этого не отнимет.

~~~

Мужчины и женщины с напряженными, взволнованными лицами ставят меня на ноги и, когда я спотыкаюсь, удерживают в вертикальном положении. Я не могу понять, почему они так рады нас видеть, а потом изнеможение наваливается в полную силу, и я едва справляюсь с некой странной дрожью и звоном в ушах. Обступившие нас люди кивают, улыбаются и щебечут, отвечая на какие-то слова Паркера, но я не улавливаю ничего, кроме беспорядочного гула, а еще того, что мои воспаленные глаза, несмотря на жжение, остаются совершенно сухими. Возможно, у меня обезвоживание; возможно, я больна. Какая разница: Фрэнсис жив и мы нашли его — вот и все, что имеет значение. Я даже ловлю себя на том, что благодарю Бога, на случай, если давно заржавевшие каналы общения с ним до сих пор открыты.