Нежность волков

Уже четыре дня над нами серое низкое небо, а воздух такой влажный, словно мы идем сквозь грозовое облако. Мы медленно, но верно поднимаемся, все время по лесу, хотя деревья меняются: они становятся ниже, все больше ив и сосен, все меньше кедров. Но теперь лес редеет, деревья скукоживаются в кусты, и мы подходим к его краю, к концу леса, у которого, казалось, не будет конца.

Мы выходим на обширную равнину как раз в тот миг, когда солнце пробивается сквозь тучи и заливает мир светом. Мы стоим на краю белого моря; снежные волны тянутся до горизонта к северу, западу и востоку. Такие просторы я видела только на берегу залива Джорджиан-Бей, и у меня кружится голова. За спиной у нас лес; впереди — совсем другая земля, какой я прежде не видела: сияющая на солнце, белая и огромная. Температура упала на несколько градусов, ветра нет, а холод, словно ладонь, нежно, но неумолимо вжимает вас в снег и там удерживает.

Я ощущаю растущую панику, такую же, как при первой встрече с лесом в Дав-Ривер: простор слишком велик, слишком безлюден; выйдя на эту равнину, мы станем уязвимы, словно муравьи на тарелке. Здесь действительно негде спрятаться. След в след за Паркером удаляясь от знакомого, дружелюбного леса, я стараюсь подавить желание вернуться под покров деревьев. Внезапно я чувствую родство с теми зверьками, что зимой зарываются в снег и живут в подземных туннелях.

На самом деле плато не плоское, но все испещрено заснеженными холмиками, которые скрывают кусты, бугры и скалы. Тут сплошное болото, объясняет мне Паркер, и черта с два пересечешь его, пока не замерзнет. Он показывает мне развороченную яму и говорит, что там кто-то завяз: один из тех, кого мы преследуем. Нам, очевидно, это не грозит. Тем не менее земля такая неровная, что через два часа я с трудом передвигаю ноги. Стиснув зубы, я вся сосредоточиваюсь на том, чтобы поднять и опустить ногу, затем другую, но отстаю все больше и больше. Паркер останавливается и ждет, когда я нагоню.

Я вне себя от раздражения. Слишком уж это тяжко. У меня замерзли лицо и уши, но под одеждой я вся в поту. Мне нужны кров и отдых. Я так хочу пить, что язык будто превратился в сухую губку.

— Я не могу! — кричу я.

Паркер возвращается ко мне.

— Я не могу идти. Мне нужно отдохнуть.

— Рано еще отдыхать. Погода может перемениться.

— Мне все равно. Я больше не могу.

В знак протеста я валюсь на колени в снег. И ощущаю такое облегчение, что от восторга закрываю глаза.

— Тогда вам придется остаться здесь.

И лицо, и голос Паркера остаются столь же бесстрастными, но он поворачивается и продолжает путь. Он не может, думаю я, пока он не доходит до саней и ерзающих в упряжке собак. Он даже не оборачивается. Он понукает собак, и они трогают с места.

Я вне себя от гнева. Он собрался уйти и оставить меня здесь. Со слезами негодования на лице, я с трудом поднимаюсь на ноги и, преодолевая боль, тащусь по следу.

Еще час меня гонит вперед ярость, и за это время я так устаю, что у меня не остается вообще никаких ощущений. А затем Паркер наконец останавливается. Он готовит чай, перекладывает мешки и жестом предлагает мне сесть в сани. Теперь мешки образуют подобие спинки. И я тронута в той же мере, в какой злилась прежде.

— А собаки справятся?

— Мы справимся, — отвечает он, но я не понимаю, что он имеет в виду, пока Паркер не приделывает к саням еще один повод, чтобы помочь собакам.

Он надевает на голову кожаную петлю и, покрикивая на собак, начинает тянуть, пока сани, вмерзшие в снег, не трогаются с места. Он дергает и тянет, а потом набирает тот же равномерный темп, что и раньше. Мне стыдно быть частью его бремени, усугубляя то, что и так на пределе переносимости. Он не жалуется. Я тоже старалась не жаловаться, но не могу сказать, что слишком преуспела.

Цепляясь за сани, то встающие на дыбы, то ныряющие на ухабах, я вдруг сознаю, что долина красива. Все так блестит, что у меня слезятся глаза, и я ослеплена не только физически, но объята благоговейным трепетом перед этой необъятной пустой белизной. Мы проезжаем мимо кустов, чьи ветви затянуты паутиной навеянного снега, а ледяные наросты улавливают солнечный свет, расщепляя его в радуги. Металлически-синее небо словно отполировано; ни дуновения ветра и абсолютное безмолвие. Тишина подавляет.

В отличие от некоторых я никогда не ощущала свободы в глуши. Пустота душит меня. Я чувствую симптомы зарождающейся истерики и стараюсь ее предотвратить. Заставляю себя думать о темной ночи и избавлении от этого слепящего великолепия. Заставляю себя думать о том, какая же я крошечная и незначительная, насколько недостойна чьего-либо внимания. Меня всегда утешало осознание собственного ничтожества, ибо если я столь несущественна, зачем меня кому-то преследовать?