Нежный бар. История взросления, преодоления и любви

В первые месяцы 1987 года мне стало казаться, что эти прогнозы сбываются. Стив больше не появлялся в баре. Он постоянно находился в городе: заключал сделки, подписывал контракты, надзирал за ходом строительства.

– Все больше и больше мы видим Стива все меньше и меньше, – сокрушался дядя Чарли.

Без его чеширской улыбки в баре стало заметно темней.

В отсутствие Стива мы много говорили о нем, превознося так, будто он недавно умер. Но чем больше было таких разговоров, тем ясней становилось, что мы почти его не знаем. Самый уважаемый человек в Манхассете, находящийся постоянно на виду, Стив, тем не менее, ускользал от нашего понимания. Люди рассказывали, как он на них повлиял, но никто не упоминал о его личных качествах. Каждому казалось, что у него на Стива особые права – и в то же время знали мы о нем очень мало. Стив любит хоккей. Пьет «Хайнекен». Живет ради софтбола. Обожает каламбуры. Все в баре раз за разом пересказывали его истории. Как Стив пил всю ночь, а потом запрыгнул в свой красный «Шевроле» 51-го года и помчался на другой конец Лонг-Айленда на гонки с какими-то упырями – этакий манхассетский Джеймс Дин[38]. Мы смеялись над его записными шутками: если кто-нибудь спрашивал, чем Стив зарабатывает на жизнь – особенно в конце четырнадцатичасового рабочего дня, – тот просто говорил, что «богат сам по себе». Когда посетитель интересовался секретами успеха бара, Стив отвечал: «Люди приходят в пивную, чтобы над ними поиздевались, и я предоставляю такую услугу!» Если бармен спрашивал, может ли его новая подружка пить бесплатно, Стив отрезал: «Еще не дослужилась».

Но это были широко известные факты, и, сложенные вместе, они давали даже меньше, чем просто сумма частей.

Во время одного из разговоров о Стиве дядя Чарли озвучил то, что я всегда и подозревал – секрет Стива в его улыбке. Входя в «Публиканов», говорил он, Стив одаривает ею всех вокруг. Люди целый день этого ждут, приберегают истории, которые с ними произошли, чтобы рассказать Стиву и заслужить одну из его улыбок.

– Никто не шепчется «о, пришел босс», – сказал дядя Чарли, – наоборот, все спрашивают, где же он пропадал.

Я снова прибегнул к своей теории. В том, что касалось сравнения Аладдина и «Публиканов», я был неутомим, как пес, грызущий кость. Я выдвинул предположение, что люди так сильно реагируют на Стива потому, что он и есть Аладдин. Он дает людям то, что они хотят.

– По-моему, это не Аладдин исполнял желания, – с сомнением в голосе ответил дядя Чарли, пощипывая мочку уха.

– Вроде бы Аладдин – тот парень, который написал сказку про джинна в лампе.

В конце концов я пошел в манхассетскую библиотеку и взял «Тысячу и одну ночь». Потом сел на том конце стойки, где работал дядя Чарли, и погрузился в чтение. Оказалось, что Аладдин – имя паренька-сироты, главного героя истории; как-то раз волшебник, которого он считал своим дядей, отправляет его в пещеру за «волшебной лампой»; волшебник оставляет паренька в пещере с лампой вместе, Аладдин нервно потирает ладони и, таким образом, вызывает джинна, который обещает исполнять его желания.

Я пересказал это все дяде Чарли, и у нас с ним завязалась оживленная дискуссия о том, кто же все-таки Стив – лампа или джинн. Я стоял на том, что «Публиканы» – это лампа, а Стив – джинн и одновременно источник света. Без Стива мы остались бы с лампой без света и без джинна.

Позднее я обсудил свою теорию с Далтоном и Дипьетро, которым восторженно сообщил, что Аладдин может стать ключом к моему роману про «Публиканов». Я напишу современную версию «Тысячи и одной ночи» и назову ее «Тысяча и одна ночь в «Публиканах». Дипьетро не слушал, потому что пытался закадрить дамочку, которую все в городе считали сумасшедшей. Ее он не слушал тоже – только притворялся, причем весьма искусно, потому что она была не только сумасшедшая, но еще и зануда, и каждую фразу заканчивала словами «прямо как в книгах». Далтон слушал вполуха, погрузившись в томик Эмили Дикинсон. На стойке перед ним лежала стопка листов со стихотворениями, которые Далтон написал о «Публиканах», включая несколько про дядю Чарли, что был для Далтона вроде как дрозд для Уоллеса Стивенса[39].

– К черту Аладдина, – сказал Далтон. – Послушай вот это.

Он прочитал мне «Еще больше одиночества». Мы поговорили про Дикинсон, потом про женщин-поэтесс, потом про женщин вообще. Я сказал Далтону, что заметил, как он смотрит на красивых девушек, входящих в бар – не с похотью, а с восхищением. Очень наблюдательно, ответил он. Женщинам не нравится, когда их вожделеют, они хотят, чтобы ими восхищались.

– Правда? – встрял дядя Чарли. – Как по мне, это жуткая обуза.

Я упомянул о Сидни и с удивлением узнал, что у Далтона тоже была своя Сидни – женщина, которая некогда разбила ему сердце и стала эталоном, с которым он сравнивал всех последующих. У каждого мужчины, заверил меня Далтон, есть собственная Сидни. Впервые за время нашего знакомства я заметил в его голосе грусть.