Нежный бар. История взросления, преодоления и любви

Если Спортсмен и терзался воспоминаниями о войне, он этого не показывал, хоть и рассказал мне о своем повторяющемся кошмаре. Он сидит в «Публиканах», пьет холодный «Будвайзер», а потом поднимает глаза и видит, как в дверь входят двое офицеров. Время поверки солдат. Вы не того схватили, говорит он, я уже отслужил. Один год, семь месяцев и пять дней. Но они не верят. А ну вставай, рядовой! Бери свой М-60! Время переправляться через Меконг. Время уходить из бара.

– А вы не думали про Канаду? – спросил я.

Он нахмурился. Его отец был штатным военным, ветераном Второй мировой, и Спортсмен боготворил своего старика. Они вместе ходили на футбольные матчи между пехотой и десантом, когда Спортсмен был еще мальчишкой, и отец как-то провел его в армейскую раздевалку. Отец познакомил его с Эйзенхауэром и Макартуром.

– Такое не забывается, – сказал Спортсмен.

Поэтому, когда в самом начале Вьетнама отец умер, добавил он, что оставалось делать преданному сыну, как не идти на войну?

Я спросил дядю Чарли, можно ли угостить Спортсмена пивом.

– Спортсмен, – сказал он, – тебя угощает именинник.

Дядя Чарли хлопнул ладонью по стойке и ткнул пальцем мне в грудь. Впервые в жизни я получил от него этот знак официального одобрения и чувствовал себя так, будто ко мне прикоснулись Экскалибуром[27] к каждому плечу. Он взял из моей стопки три доллара и подмигнул. Я понял, что мои напитки – бесплатные, а те, которые я покупаю другим – нет. Я был рад. Мне хотелось заплатить за это пиво. Мне стало ясно, что те же правила применялись и к мужчинам, которые угощали меня. Дядя Чарли брал с них по доллару, как символ. Дело было не в деньгах. То был жест – жест вне времени. Купить выпивку другому мужчине. Весь бар представлял собой сложную систему подобных жестов и ритуалов. А еще привычек. Спортсмен кое-что мне объяснил. Например, он сказал, что дядя Чарли всегда работает на западном конце бара, под стеклянной панелью с пенисом, потому что дяде Чарли не нравится иметь дело с официантками, которые берут заказы в обеденном зале на восточном конце. Джоуи Ди не против официанток, поэтому Джоуи Ди работает на восточном конце стойки, под панелью с вагиной. Примечательно, сказал Спортсмен, что разговоры на разных концах стойки соответствуют изображениям: у дяди Чарли они более агрессивные и напористые, а у Джоуи Ди – помягче и не такие резкие. Еще я заметил, что у каждого клиента есть свой способ заказывать напиток. Джоуи Ди, развей-ка мне эту концепцию. Гусь, освежишь мой мартини, прежде чем я вернусь домой к своему жалкому подобию мужа? Один мужчина просил налить ему, просто кидая взгляд на пустой бокал, словно на спидометр в машине, мчащейся по шоссе. Другой протягивал руку, и они с дядей Чарли соприкасались указательными пальцами, как на «Сотворении Адама» Микеланджело. Вряд ли в мире найдется много баров, подумал я, в которых человек разыгрывает сцену с потолка Сикстинской капеллы, заказывая «Амстел светлый».

Я попросил у Спортсмена сигарету – «Мерит Ультра», – потому что мне не хотелось расставаться с ним. Интересно, он приходит в «Публиканы» каждый вечер? Жаль, что он не ездил с нами на Гилго, когда я был мальчишкой, но я не мог представить себе такого человека, как Спортсмен, валяющимся на пляже или качающимся на волнах. Я не мог представить его себе нигде, кроме как в баре, поздней ночью. Он казался слишком значительной, слишком величественной фигурой, чтобы просто ходить по улицам при свете дня. Я понял, что впервые за долгие месяцы не чувствую страха, словно отвага Спортсмена передалась и мне. Спортсмен был заразный. Он прошел через огонь и воду, вернулся в здравом уме, да еще и умудрился сохранить чувство юмора, так что, просто стоя с ним рядом, я проникался уверенностью, что выдержу свои маленькие битвы. Эйфория, в которой я пребывал, напоминала ту, что поглотила меня во время чтения «Илиады». Бар и эпос дополняли друг друга, как части одного костюма. Оба иллюстрировали вневременные истины относительно мужчин. Спортсмен был моим Гектором. Дядя Чарли – Аяксом. Вонючка – Ахиллом. В голове у меня всплывали гомеровские строки, но смотрел я на них по-новому. «Есть сила, – писал Гомер, – в единстве даже самых несчастных мужчин». Как можно до конца прочувствовать эти слова, пока не угостишь Спортсмена «Будвайзером» и не послушаешь его военные байки? И самое главное, когда Спортсмен закончит рассказывать, мне не придется доказывать сатанинскому профессору, что я впитал каждое слово и усвоил то, что должен был усвоить.

Тем не менее в ту ночь я вел себя как студент – записывал то, что говорил Спортсмен и другие мужчины, их истории и остроумные замечания. Я сделал больше заметок, чем на лекциях профессора Люцифера, потому что боялся что-нибудь забыть. Забавно, что посетители бара нисколько этому не удивлялись. Они вели себя так, будто давно ждали, когда кто-нибудь явится записать их выстраданные истины.