Нежный бар. История взросления, преодоления и любви

Видимо, на какое-то время я погрузился в эти мысли, потому что дядя Чарли щелкнул пальцами у меня перед лицом. Я моргнул и вспомнил, что он задал мне вопрос. Что сложного? Мне хотелось ему ответить, но я не мог, и не потому, что стеснялся, а потому, что был пьян, откровенно и беспробудно, осознавая при этом всю восхитительную прелесть опьянения и молодости. Я всегда буду помнить тот момент, хоть и напился чуть ли не сильнее всего в жизни, с его полным отсутствием тревог и страхов. Я рассказывал о своих проблемах, но у меня не было проблем. За исключением одной. Я не мог выговаривать слова. Дядя Чарли все еще таращился на меня – Что сложного? – поэтому я пробормотал что-то насчет Фомы Аквинского, вроде «Ффффома этот настоящий зассссранец». Дядя Чарли усмехнулся, я усмехнулся, и оба мы притворились – или взаправду поверили, – что поговорили как мужчина с мужчиной.

– Закрываемся, – сказал он.

Я взял со стойки свои деньги, поднял чемодан и вышел за дверь. В кармане у меня лежал блокнот с записками про Спортсмена и всех остальных, плюс на девяносто семь долларов больше, чем по прибытии, и мужчины в баре, включая Стива, признали меня ровней. Такой день рождения мне не забыть. Кто-то проводил меня к выходу, наверное, Спортсмен. Или его тень. Когда я ступал в бледно-розовый рассвет, в баре раздалось:

– Приходи еще, пацан!

Вряд ли они расслышали – и смогли разобрать, – мой ответ.

– Я пир-иду, – сказал я. – Пир-иду.

Глава 23. Бедовый

Второй год будет легче, клялась моя мама. Держись, настаивала она. Старайся изо всех сил. Благодаря «Направляемому обучению» и профессору Люциферу, предсказывала она, оценки у меня точно станут лучше.

Мне не хватало духу сказать ей, что все попытки бессмысленны, потому что мой мозг ущербный. Старания лишний раз это доказывают и усугубляют проблему. Я словно давлю на газ, когда двигатель и так уже залило. Я не мог признаться маме, что из Йеля меня, скорее всего, выгонят, и редкий шанс, за который она заплатила своей атрофированной правой рукой, будет растрачен впустую.

Класс, заключил я, не моя территория. А вот бар – да. После того как мне исполнилось восемнадцать, я решил, что бары – единственное место, где я нисколько не уступаю однокурсникам, и они тоже так считали. Когда мы ходили вместе выпить, я заметно поднимался в их глазах. Хоть я и поступил в Йель, добиться принятия мне никак не удавалось, и я приближался к нему лишь тогда, когда мы с парой друзей сидели за коктейлем.

В отличие от «Публиканов», бары Нью-Хейвена брали плату за напитки. Мне требовался источник доходов, и немедленно, иначе я лишился бы своих новоприобретенных друзей так же быстро, как завел их, а эта мысль пугала меня даже больше, чем перспектива отчисления. Я попытался устроиться в одну из студенческих столовых, но платили там мало, и мне совсем не хотелось надевать – как выразился один мой приятель, – Бумажный Колпак Нищеты. Я подавал заявления в библиотеки, но тамошние вакансии считались самыми престижными, и их быстро занимали. И тут меня осенило. Надо начать собственный бизнес – прачечную (спасибо бабушке, научившей меня пользоваться паровым утюгом). Пущу по кампусу слух, что организовано новое студенческое предприятие. Стирка сорочек в тот же день, по пятьдесят центов за штуку. Я едва не назвал свой бизнес «Воротничок Мёрингера», но один из друзей предусмотрительно меня отговорил.

Отклик оказался бурным. Парни, как Санты-Клаусы, волокли ко мне мешки, распухшие от сорочек, и вскоре я стоял за гладильной доской по несколько часов в день – куча работы за скромную мзду, – но альтернативой было лишиться компании и сидеть дома, пока они развлекаются по барам и ночным клубам, а этого я допустить никак не мог.

Моим лучшим клиентом был Бейард, такой же второкурсник, превосходство которого надо мной по всем статьям отражалось даже в мелодичном звучании его имени. Я знал лишь одного другого Бейарда – Бейарда Свопа, поместье которого послужило прообразом для владений Бьюкенена в «Великом Гэтсби». Высокий, светловолосый, безупречный, йельский Бейард играл в поло, имел собственный смокинг и мог похвастаться родословной, восходящей чуть ли не до гугенотов. В Йель он готовился в одной из самых именитых старших школ, а одевался так, словно только что вышел из примерочной у «Ральфа Лорена». Он владел целой коллекцией сорочек – в «огурцы», однотонных, полосатых, с пуговицами на воротничке, под запонки, шелковых – каждой по две, словно он готовился к отплытию на гардеробном Ноевом ковчеге. Еще у него было несколько сшитых на заказ белых парадных рубашек с английским воротником и французскими манжетами не толще бумаги – настоящие произведения искусства. Дотащив их до моей комнаты, он разложил свои сокровища на кровати, и мы оба уставились на них в немом восхищении. «Мне так грустно, – сказал я. – Я никогда не видел таких красивых рубашек». Я думал, он распознает цитату из «Гэтсби». Он не распознал.