Незначительная деталь

Лай собаки раздается в воздухе до самого конца утра – ветер подхватывает звук, иногда унося его подальше от меня, иногда принося поближе. Наконец приходит время идти на новую работу, но перед этим я звоню израильскому журналисту – автору той самой статьи. Изображая уверенный тон и стараясь заикаться как можно меньше, я представляюсь палестинской исследовательницей и объясняю цель своего звонка: ни та ни другая новость журналиста не радуют. Затем я спрашиваю, может ли он передать мне документы о происшествии, которыми располагает. Он говорит: всё, что у него было, он изложил в статье. Я возражаю, что хотела бы посмотреть на них сама; он отвечает – если хотите, можете сами пойти и поискать. Где? – спрашиваю я. В музеях и архивах израильской армии и сионистских движений соответствующего периода и территории, под юрисдикцией которой имел место этот случай. И где эти музеи и архивы? В Тель-Авиве и на северо-западе Негева, отрезает журналист, терпение которого явно готово лопнуть. Смогу ли я, будучи палестинкой, попасть в эти музеи и архивы? – спрашиваю я. Не вижу никакой причины, по которой бы вас остановили, отвечает он и бросает трубку. Я тоже не вижу никакой причины, по которой бы меня остановили, – кроме моего удостоверения личности. Место тех событий, как и музеи и архивы, документирующие их, – все находятся за пределами сектора С (согласно военному делению страны), причем очень далеко от него – почти у границ Египта. А мое зеленое удостоверение, сообщающее, что я из сектора А, позволяет мне добраться разве что из дома на новую работу. На самом деле по закону любой человек из сектора А может отправиться в сектор B, если только этому не препятствуют чрезвычайные политические и военные причины; но, как правило, эти чрезвычайные причины возникают так часто, что теперь немногим из сектора А вообще приходит в голову перемещаться в сектор B. Лично я за последние годы не бывала даже у блокпоста Каландия между секторами А и B – так разве стоит и думать о том, чтобы поехать в эти архивы, которые лежат почти в секторе D? Этого не могут даже жители сектора B и, возможно, сектора C – даже если они из Иерусалима. Стоит хоть кому-то из них произнести хоть слово по-арабски за пределами места своего проживания, как само существование этих людей превращается в страшную угрозу общественной безопасности. Конечно же, они, как, например, жители сектора В, могут находиться в секторе А, куда эти люди постоянно и направляются, иногда даже оседая там, хотя этот сектор больше всего похож на тюрьму. На моей новой работе, например, помимо меня и других жителей сектора А, есть немало коллег из других секторов. Очень приятные люди. Я говорю одной из них – коллеге из сектора С, из Иерусалима, – что мне нужно попасть в ее сектор или немного дальше, по личным делам. Обычно все едущие из сектора А в сектор С делают это по личным делам – точно так же, как и все едущие из сектора С в сектор А. Моя коллега одалживает мне свое синее удостоверение: ведь все мы, в конце концов, братья и сестры, и все на одно лицо – по крайней мере, с точки зрения солдат у блокпостов. Они никогда не заметят разницу между мной и фото на удостоверении, тем более что в случае девушек военные вообще не присматриваются. Они так презирают всякого, кто подходит к блокпосту, что едва глядят на него. Кроме того, как правило, лицо на документе, фотографию которого могли сделать и в шестнадцать лет, нередко отличается от физиономии его более старшего владельца. Итак, мне будет совсем не трудно использовать удостоверение коллеги, после чего, когда мы вернемся на работу на следующей неделе, я его верну. Торопиться совершенно некуда: эта женщина выходные проведет с друзьями в Рамалле. Конечно, если всё раскроется, я скажу, что украла удостоверение из ее сумки, чтобы не впутывать коллегу. Но осторожность необходима в любом случае: нельзя действовать безрассудно, по крайней мере я попытаюсь. Таким образом, в полдень последнего дня рабочей недели я подхожу к коллеге и, позаимствовав у нее удостоверение, отправляюсь в агентство проката машин, где беру автомобиль с желтым номером – только на таком можно проехать дальше сектора С. Но тут приходится подписывать договор, и мне требуется доказательство того, что автомобиль – не мой. Не желая нагружать ту коллегу еще больше, я звоню другому сослуживцу с новой работы и прошу его о помощи. Он немедленно приезжает в агентство, арендует машину за меня со своими документами, доказывающими, что автомобиль – не его, а меня вписывает вторым водителем, как советует нам хозяин агентства, от которого мы и получаем ключи. Да, у меня очень приятные коллеги. Теперь ничто не останавливает меня, и я могу прямиком перейти к расследованию того события в поисках полной правды о нем… но стоит мне сесть за руль маленькой белой машины и повернуть ключ зажигания, как вокруг меня тут же словно пауки начинают плести паутину, которая постепенно превращается в ограду – ограду, которую не сможет пробить ни один человек хотя бы потому, что она слишком хрупка. Эта ограда – из страха, и порождает ее страх перед оградами. Я всегда слышала, что сегодня – в субботу – пересечь блокпост Каландия труднее, чем обычно, не говоря уже о том, что все отправляются в этот день из Иерусалима в Рамаллу на рынок, чтобы приобрести там свежих овощей и сделать прочие покупки. Солдаты, вынужденные работать в день, который должен быть выходным – ведь в субботу отдыхал даже Господь, – будут в особенно мстительном настроении и не пропустят меня. Да и в любом случае все израильские архивы и музеи будут закрыты по той же причине, так что прямо сейчас продолжить расследование не получится – по крайней мере, не сегодня. Я разворачиваю маленькую белую машину к дому. Там я смогу снова подумать над тем, чего добиваюсь своей поездкой: может быть, окончательно отогнать безрассудные порывы, последствия которых, без сомнения, будут плохими, а вместе с ними – уверенность, будто я способна раскрыть все детали этого изнасилования и убийства и увидеть, почувствовать их так, как та девушка, а не в пересказах (например, журналиста) слов военных, которые сами это и сделали. Подобная задача – совершенно за гранью моих способностей. То, что девушку убили за четверть века до моего рождения, совершенно не значит, будто ее гибель касается меня или моей жизни до такой степени, что я обязана выяснить ее историю. Я на это гожусь меньше кого-либо – с моим-то заиканием и запинающейся речью. Словом, мое чувство ответственности по отношению к девушке совершенно бесполезно: она – ничто и останется ничем, ее голос никто не услышит. В наше время допустим лишь определенный объем жалости; наша жизнь и так слишком трудна, зачем же искать проблем еще и в прошлом? Я должна всё забыть. Однако, как только в доме темнеет, снова раздается убийственный вой собаки и терзает меня до рассвета. Тогда я наконец засыпаю, просыпаюсь поздно, быстро выпиваю кофе, хватаю все карты, что есть в доме, и выхожу. Небольшая белая машина ждет меня в конце парковки, лобовое стекло, пассажирское и водительское окно заливают лучи солнца. Я сажусь, и всё мое тело пронизывает сладостное тепло, которого я не чувствовала очень давно. Оно разгоняет мой нервический страх. Тронувшись, я двигаюсь к воротам и останавливаюсь в ожидании удобного момента, чтобы выехать на улицу. Справа мигает и пикает светофор, отзываясь в моем тревожном сердцебиении. Направо, значит… Я не поворачивала направо уже несколько лет, даже когда ходила пешком. С тех пор, как я в последний раз здесь была, несколько достопримечательностей по обеим сторонам дороги не изменились: мельница в Кафр Акабе, мясная лавка Абу Риши в «Семирамис», ряд запыленных кипарисов, за которым скрывается Центр профессионального обучения Каландии, а напротив него – вход в лагерь. Многие другие черты местного пейзажа со временем поменялись, так что всё вокруг сделалось незнакомым, например кочек и ям на дороге стало значительно больше. Мне приходится прилагать немало усилий, чтобы их избежать, точно так же, как водителям за мной и передо мной. Наконец, чуть проехав вход в лагерь Каландии, я останавливаюсь в конце вереницы машин, ожидающих, когда их пропустят мимо блокпоста, и поспешно смотрюсь в зеркало, пытаясь изгнать из взгляда панику, пока меня не начали досматривать. Тут я замечаю, что моя машина – уже не последняя в очереди: за ней выстроилось еще по крайней мере семь автомобилей, лишая меня возможности вернуться. Я делаю глубокий вдох и выдох, затем смотрю налево – там расположился магазин шин. Справа же раскинулась огромная свалка – и сама она, и стена за ней новые. Раньше здесь была изгородь-сетка, увенчанная колючей проволокой, за которой виднелась взлетно-посадочная полоса аэропорта Каландия, развернувшаяся до самого горизонта. Теперь всё пространство до горизонта заняла стена, испещренная разнообразными надписями и рисунками: цитаты из законов Хаммурапи, номер телефона продавца баллонов с кулинарным газом и граффити Бэнкси. Я первый раз вижу эти граффити своими глазами – до сих пор они попадались мне только в газетах и журналах, иногда они служили фоном для важных лиц и знаменитостей. За то время, что линия машин продвигается всего на несколько метров, я успеваю изучить все надписи и картинки на стене, где нет ни единого неразрисованного участка. Вдобавок к этому мне приходится отбиваться от толпы детей, которые пытаются продать что-нибудь совершенно ненужное. Последней из них оказывается маленькая девочка со всклокоченными волосами, смуглым лицом и очень сопливым носом, которая торгует жевательной резинкой. Я вынимаю из сумки бумажный носовой платок и даю ей, велев вытереть нос. Немедленно выхватив платок, девочка скрывается из виду. Прежде чем я успеваю испугаться, снова появляются другие дети, на этот раз пытаясь продать мне бумажные платки. Я отворачиваюсь от них и разглядываю пейзаж справа, а точнее – новую свалку с бесконечными россыпями отбросов всех сортов. Едва ли здесь удалось бы найти что-то, поддающееся вторичному использованию – напротив, здесь из мусора выжимают все соки: в опустевших банках из-под еды на балконах и ступеньках домов выращивают разнообразные растения или греют воду на плите, в бутылках из-под напитков, напротив, хранят в холодильнике ледяную воду, чтобы в случае чего потушить пожар. Остатки еды в конце дня пойдут на корм курицам, скотине, во вторую очередь – собакам, которые их стерегут, а самые последние огрызки – кошкам. Листы газет используют как скатерти или коврики, чтобы на пол или столы не падало ничего с тарелок, а рано или поздно бумагой разожгут огонь в печке. Туда же отправятся картонные коробки, непригодные для хранения лука, чеснока, картошки, банок с оливками, бутылок с оливковым маслом и всего остального, что продается в магазинах. И, конечно же, в пластиковых бутылках тоже хранят всё, что можно и нельзя, и только после этого они наконец попадают сюда, в мусорный бак. Проехало всего две машины, и девочка уже возвращается, прогоняя детей, прилипших без нее к моей машине, и, отвлекая меня от созерцания помойки, уже с более чистым носом, чем в прошлый раз, просит купить жвачку. Я смотрю на ее личико и хрупкое тело и замечаю краешек бумажного платка, который выглядывает из кармана коротеньких штанишек, – девочка, по-видимому, тоже будет хранить его до последнего чистого клочка. Подняв взгляд на ее лицо, я повторяю, что, как уже сказала, не люблю жвачку, но девочка придает этим словам не больше значения, чем пыли под ногами, и вновь принимается за свои мольбы. В конце концов, я заявляю, что сама не менее упряма, чем она, и не собираюсь покупать жвачку, сколько бы девочка ни просила. Но и это не возымело никакого эффекта: девочка продолжает требовать, чтобы я купила у нее жвачку, а глазки ее при этом так и бегают по моей сумке, одежде и салону машины. Тогда я отвечаю, мол, ей надо в школе учиться, а не у блокпоста жвачкой торговать, – и тут впервые убеждаюсь, что девочка не страдает от глухоты или особенностей развития: она говорит, что сейчас летние каникулы. Ах да, я и забыла. Девочка снова требует купить жвачку. Я спрашиваю, какие у нее оценки, и она с гордостью отвечает, что хорошие, и опять принимается за свое. Я спрашиваю, что девочка делает с деньгами, вырученными от продажи жвачки, – отдает родителям? Нет, отвечает она, оставляю себе. И как ты их потратишь? – интересуюсь я. Куплю себе что-нибудь на праздники, говорит она и снова принимается просить. Найдя в сумке бумажник, я даю малышке несколько купюр, добавляя, что жвачки не надо. Схватив деньги, она бросает две упаковки жвачки на пассажирское сиденье рядом с сумкой и убегает. Только тут я замечаю, что уже нахожусь очень близко от пункта досмотра – настолько близко, что вижу солдата, проверяющего чьи-то документы. Внезапно мое сердце прошибает боль, а тело немеет, и по нему снова принимаются ползать, оплетая его, пауки страха. Я ищу глазами девочку, чтобы ее присутствие отогнало мою панику, но она окончательно пропала. Тогда я цепляюсь взглядом за тех, кто идет пешком и ожидает своей очереди у пункта досмотра, и начинаю глубоко и медленно дышать, наблюдая, как они один за другим проходят через узкие металлические решетчатые ворота. Повезло им – они могут пересечь границу, да что там – просто встать и подождать рядом с ней; могут перемещаться из одного сектора в другой, когда пожелают, и им не нужно брать удостоверение личности у своей приятной коллеги на новой работе. Тут я зеваю – ночью я почти не спала и теперь совершенно без сил. Так меня утомили собственные безрассудные решения, а также страх, волнение и беспокойство, в которые я вогнала сама себя. Если мой обман не раскроется и не повлечет за собой никаких последствий (в противном случае страшно и представить, какими они будут), я сразу после проверки документов поверну домой – только так можно положить конец моему волнению. Ободряя себя этим решением, я снова зеваю – и посреди зевка ко мне подходит солдат. У меня на глазах моя собственная рука протягивает ему синее удостоверение личности. Две упаковки жвачки по-прежнему лежат на пассажирском сиденье. Жвачка называется «Маст», производитель – компания «Сунукрут» в Аль-Халиле. Я снова смотрю перед собой, ничего не видя. Солдат стучит по крыше автомобиля, словно пытаясь меня разбудить, и только тогда я его замечаю. Вернув мне удостоверение, он приказывает ехать. И я еду. Вперед. Дальше. И дальше, боясь, что, если прямо сейчас поверну назад, солдат заметит, и тогда все силы правопорядка, что стоят у блокпоста, пустятся в погоню за мной. Однако за блокпостом впереди образовалась небольшая пробка, и слева тоже. У меня не остается выбора, кроме как повернуть направо – там к горизонту уходит узкая дорога, на которой я никогда еще не была. Я не знаю, должна ли делать это – должна ли позволить машине поехать к этой дороге, потом по ней, где с правой стороны параллельно ей идет полоса аэропорта Каландии, а слева – голая земля, по которой кое-где проходят маленькие дорожки? Ни по одной из этих дорожек я не решусь проследовать, иначе, когда на моем пути встанет очередной блокпост, я непременно об этом пожалею. Черт возьми! Страх снова сжимает мое сердце, и мной овладевает сильное желание уснуть. Сбавив скорость, я подъезжаю к блокпосту и вдруг сильно зеваю, распахнув рот во всю ширину – но тут же прикрываю его рукой, когда мне отдает честь очередной солдат и машет рукой, чтобы я не стояла и проезжала прямо к перекрестку, над которым нависают многочисленные знаки на иврите, арабском и английском: один из них – «Иерусалим (Аль-Кудс)» – указывает направо, еще один – «Тель-Авив – Яфо» – налево. Я поворачиваю направо, проехав несколько десятков метров, и останавливаюсь на обочине, чтобы перевести дух. Всё тело дрожит, я пытаюсь успокоиться, но не успокаиваюсь – страх распространился по всему моему существу, въелся так, что его почти не заметно. Какая же я жалкая. Я не знаю, где нахожусь, а стоять здесь долго мне нельзя, иначе возбужу подозрения. Я скорее достаю из сумки все карты и самые простые кладу на руль и пассажирское сиденье. Одна из них показывает центры политических исследований, границы четырех секторов, стену, расселение колонистов и блокпосты на западном побережье и в Газе. На другой – Палестина, какой она была до 1938 года; третью карту выпустило израильское министерство туризма, а подарили мне ее в агентстве проката машин – здесь изображены улицы и жилые районы согласно израильскому правительству. Дрожащими пальцами я пытаюсь найти точку, в которой стою сейчас. Уехала я недалеко.