Незнакомец. Шелк и бархат

— Нет, — тяжело проговорила она. — Я ждала этого. Но ты не спешил. Восемь лет ты не беспокоил нас.

— Восемь? О… Лидия хорошо осведомлена. Я не собирался возвращаться. Я уехал за границу, старался научиться жить дальше с моими сомнениями и неизвестностью. Но понял, что я не могу.

— И что… что теперь будет?

— Я сам этою не знаю, Лидия. Я знаю только, что…

Час назад такой же драматичный, но гораздо более эмоциональный диалог между Эрландом Хеком и Агнес Линдвалль был неожиданно прерван ее мужем. Теперь все повторилось точь-в-точь с удручающим однообразием.

На лужайке появился топающий ногами, кричащий и ругающийся Манфред Ульссон. В своем незастегнутом неопрятном пиджаке и в выцветшей зеленой войлочной шапочке на лысом черепе он был более всего похож на огородное пугало, однако Лидия умоляюще сжала руку Эрланда и прошептала:

— Ради бога! Не дай ему устроить скандал.

Однако выполнить эту просьбу было нелегким делом, поскольку все усилия Манфреда Ульссона были направлены именно на то, чтобы устроить настоящий и далеко не безопасный скандал. Он размахивал в воздухе толстой черной палкой и грозя блестящей металлической ручкой своей жене и Эрланду, рычал в такой злобе, что все лицо его налилось кровью:

— Опять этот дьявол нечистый явился сюда, чтоб его… Ты что, старуха, совсем ополоумела, что бегаешь по лесу, чтобы встретиться с этим… с этим кровопийцей, который умышленно отправил на тот свет твоего собственного сына?

Эрланд Хёк стоял неподвижно, и его холодные глаза и спокойный голос несколько остудили пыл разъяренного старика, когда он проговорил:

— Запомни три вещи, Манфред Ульссон. Первое — я был осужден за непреднамеренное, а не за умышленное убийство. Второе — я отбыл свой срок сполна. И третье — возможно, что дело еще не до конца выяснено. А пока закончим на этом.

Он поклонился Лидии Ульссон, втолкнул меня в дверь и запер ее за собой.

В кухне он залпом выпил свой стакан виски. Некоторое время до нас доносились возмущенные крики и ворчание Манфреда, затем Лидия увела его — и наступила пугающая тишина.

Мы сели друг против друга с двух сторон от кухонного стола, и я наконец осмелилась заглянуть в его серьезные и печальные глаза.

— Ну вот, Пак, — тихо произнес он. — Вот ты и узнала мою историю в жестоко сокращенном виде. Хочешь, я уйду? Или ты в состоянии выслушать… все целиком?

И пока вечерние сумерки постепенно превращались в ночной мрак, и пока странно бесстрастный голос рассказывал мне эту историю, прошлое постепенно пробуждалось от сна. Смутные видения пятнадцатилетней давности то надвигались, воплощаясь с почти невыносимой конкретностью, то распадались на бессвязные фрагменты, обманчивые и ускользающие, которые смешивались с таинственным сумраком июньской ночи.

Видения в летнюю ночь

Человек, насвистывая, идет по лесу. Он насвистывает, потому что у него замечательное настроение и потому, что жизнь в общем и целом хороша. Дело происходит в конце мая, и солнце жарко припекает, когда он минует поляны и вырубки, где он иногда останавливается, чтобы осмотреть поваленные и сложенные штабелями деревья. Он только что получил место управляющего в большой лесозаготовочной фирме. Пожалуй, он даже излишне энергичен, интересуется тем, что его вроде бы не должно интересовать, не может совсем отключиться от работы даже в воскресенье. За плечами у него охотничье ружье, оба ствола заряжены мелкой дробью — в болотистых местах возле Змеиного Озера всегда можно подстрелить пару вальдшнепов. Однако его мысли на самом деле заняты не заготовкой леса и не охотой. Они бегут впереди него наверх, к избушке, которую он так любовно отремонтировал и обставил и которая в последние месяцы приобрела особое значение в его жизни.

Он издалека обходит деревню. Он не хочет, чтобы болтливые и слегка чокнутые старики задержали его своими разговорами — хотя иной раз он бывает и не прочь поболтать с ними. К тому же, не исключено, что Манфред Ульссон наносит родителям воскресный визит, а он не хотел бы докладывать Манфреду Ульссону, куда он идет. Вернее, к кому он идет.

Но потом он даже жалеет, что свернул с дороги, потому что мох между елями здесь, на вершине горы, до сих пор мокрый от талой воды и чавкает под ногами. Идти становится легче, когда он выходит на тропинку, ведущую к Черному Склону, хотя и она местами совсем размокшая и покрыта бесчисленными лужами. Он надеется, что Агнес на этот раз была достаточно разумна и надела сапоги.

Агнес. Агнес…

Он улыбается и прибавляет шаг.

В маленькой комнатке с низкими окнами уже почти темно, но шестиугольная печка, которую он купил на аукционе за смехотворно низкую цену (она изготовлена в XVIII веке!), источает чудесное тепло. Он поднимается с постели, чтобы подбросить еще дров в печь, отсветы пламени освещают руки и грудь Агнес. Он смеется от счастья.

— Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж, — говорит он и целует ее.

Она тоже смеется, показывая белые ровные зубы. Потом она вздыхает.

— Сначала перестань ругаться с папой и Робертом.