Незнакомка с родинкой на щеке

Я внимательно наблюдала за его лицом, готовая отметить любую заминку. Но, то ли Женя превосходно владел собою, то ли ему правда было все равно. Ответил он бесстрастно:

— Возможно.

— Поддержать ее горем убитого супруга? – сарказм был неуместен, но я не сдержалась.

А Евгений на этот раз взглянул на меня укоризненно:

— Это, по-твоему, смешно? – А потом догадался: - Та-а-ак. Значит, ты успела увидеться с генералом, и он тебе не понравился?

— Он отвратителен! - вырвалась у меня в сердцах.

Ильицкий, помолчав, заметил скептически:

— Я уже говорил, что обожаю это в тебе – судить о людях по первому взгляду.

А потом, отложив салфетку, поднялся из-за стола:

— Мне пора. До вечера, Лидушка.

Он подался ко мне, ожидая ежеутреннего поцелуя – а я демонстративно отвернулась.

— Ты меня и целовать теперь не станешь? – уточнил Женя. И удивительно легко смирился: - Хорошо, если обещаешь каждое утро угощать такими оладьями, то можешь даже не целовать. И да… знаю, что ты не послушаешь, но все равно скажу. Не следует тебе самой ехать сегодня на похороны.

— Почему?! – изумилась я.

— Погода неважная. Простудишься.

Я хотела, было, возразить что-то и – не успела увернуться. В этот раз Женя удержал меня и вероломно поцеловал в губы.

— Не скучай, - сказал напоследок и вышел вон.

Мне же, как ни странно, после совместного завтрака (или живительного поцелуя) сделалось вдруг легче. Ежели Ксения хоть что-то значила бы для Жени – хоть самую малость – он вел бы себя совершенно иначе в день ее похорон. Не может он быть настолько черствым. А значит… значит, я просто ревнивая идиотка. И, слава Богу, что не стала ничего спрашивать прямо. Пускай Женя лучше думает, что я идиотка, которая расстраивается, если муж приходит домой поздно. Тем более что нормальная молодая жена и впрямь должна бы быть расстроенной по этому поводу.

Подумав так, я осталась крайне недовольной собой. Напрасно я вздумала дуться и не поцеловала его сама… я даже захотела это исправить и поспешила в переднюю, надеясь застать мужа. Опоздала. Его плаща уже не было на вешалке.

А возле входной двери возился Никита – ворчал и собирал с пола какие-то бумаги…

Незнакомка! – молнией пронеслась в моем мозгу догадка. – Она снова была здесь и подбросила очередную записку!

Я едва успела подскочить к Никите, не дав ему разорвать бумагу на клочки – он именно это намеревался сделать.

Но нет, то была не записка.

— На кой вам, Лидия Гавриловна, срам этот… тьфу! – прокомментировал Никита.

А я и сама уж была не рада, что спасла бумагу от мусорного ведра.

Ибо это оказалась листовка революционного народнического кружка «Рокот». Запрещенного, разумеется. И, застань меня кто-то с этой листовкой в руках, – мало не покажется.

— Откуда это?.. – растерялась я. – Где вы это взяли, Никита?

— Дык под дверь сунули! Ух, негодники, креста на них нет!

Я, не дослушав, сама бросилась за порог – сбежала по лестнице и выглянула на улицу, в дождь. Листовки подбросили вот только что, уже после ухода Жени (иначе бы он выбросил их сам). Значит, я еще могла разглядеть «негодников» хоть издали! Но нет. Пелена дождя позволила мне увидеть лишь силуэт мужчины в расклешенном плаще, удаляющийся к Невскому проспекту. Женя? Наверное. Но и он был так далек, что бежать следом я не рискнула. Только вымокла зря…

Пару листовок я, однако ж, сохранила: свернула вчетверо и спрятала за подкладку ридикюля.

* * *

Что ж, хотя утро и выдалось более бодрым, чем я рассчитывала, планов моих оно испортить не могло. Тщательно одевшись, я упросила Катю помочь мне с прической, отыскала в шкатулке обручальное кольцо и даже вдела в уши бриллиантовые серьги, что Женя дарил на помолвку. Выглядеть я намеревалась, как подобает, потому что сегодня допрашивать придется не ребятню с Дворцового моста, а особу княжеских кровей – ближайшую подругу madame Хаткевич.

Но это после, ежели Глеб Викторович со мною согласится, а пока я выбрала зонт в тон бархатному английскому пальто и пешком отправилась на Гороховую.

Портрет Клетчатого (или Студента), душегубца, бросившего бутылку с «гремучим студнем» в экипаж Ксении Хаткевич, был уже готов и лежал на столе у Фустова. Художник со слов извозчика Харитонова запечатлел на листе бумаги узкое лицо с запавшими щеками, темные кучерявые волосы и едкие глубоко посаженные глаза. Я с полминуты глядела на карандашный рисунок, стараясь запомнить каждую черту. Разумеется, мала вероятность, что я просто столкнусь с ним на улицах огромного города, но все же…

А потом меня отвлек Глеб Викторович:

— Вот уж не ждал вас сегодня, в такой дождь… присаживайтесь сюда, к огню, Лидия.

В кабинете Фустова имелся даже камин, у которого уже грелся, громко шмыгая носом, господин Вильчинский. Ко лбу он прижимал влажное полотенце и кутался в плед – будто не на службу явился, а сидел у себя дома. Глеб же Викторович, торопясь мне угодить, ближе придвинул кресло, помог сесть, а после поинтересовался:

— Вам удобно?

— Весьма, - я благодарно улыбнулась ему и первой поздоровалась с Вильчинским: - Доброго утра. Ну и погодка нынче… вам нездоровится? Простыли?