Незнакомка с родинкой на щеке

А ведь он не бросил бомбу, когда в нее выстрелили. Намеренно ли, или случайно – но не бросил. Урони он ее… она бы взорвалась аккурат возле нас с мужем, и, вероятно, нас уж не было бы в живых.

Этажом выше было черным-черно от дыма и копоти. Я тотчас закашлялась, но намерения своего не переменила. Наскоро полезла в ридикюль за платком – за чем-то, чем можно прикрыть нос…

Шекловского я заметила не сразу. И первою мыслью было – откуда здесь взялся манекен? Такой обгоревший до черноты, с оторванную рукой и развороченным боком, из которого льется, будто из крана, вязкая алая кровь. А когда узнала – пожелала всем сердцем, чтобы этот мальчик был уже мертв.

И на горе свое увидела, что он шевелит губами, да единственным уцелевшим глазом смотрит точно на меня.

«Пожалейте сестру», – я не услышала – разобрала по губам. Кивала ему, проглатывая слезы, и, торопясь, отрывала лоскуты ткани от нижней юбки. Зачем?.. Я понятия не имела, к которой из ран их прижать…

Пока не осознала, наконец, насколько все тщетно.

Я молила Бога даровать ему смерть. Но он не слышал меня. Он никогда меня не слышал. Умирающий мальчик все шевелил и шевелил губами. Говорил мне что-то. А в ушах раздавался звон и ничего более…

Потом он приподнял руку – левую, уцелевшую. Откинул ею полу своего сюртука, и на паркет вывалился измазанный красным томик. «Государственность и анархiя. Часть 1». Разглядела я на обложке. Безотчетно подняла книжку.

И только теперь осознала, что этот мальчик хочет сказать что-то важное. Не только о сестре.

«Рокот», - снова прочла я по губам, но не услышала.

А потом он еще что-то говорил и говорил – я уже ничего не понимала… силилась разобрать до последнего, до самого последнего его вздоха. Покуда звон в моих ушах не пронзил еще один револьверный выстрел. Который и прекратил агонию мальчишки.

А обернувшись, я услышала собственный вскрик. Господин Фустов, дыша тяжело, взволнованно, до белых костяшек сжимал рукоятку револьвера и еще несколько мгновений смотрел на труп мальчика. После метнул взгляд в меня и протянул руку.

— Идёмте! – велел грубо, безо всяких реверансов.

Я же, перепуганная насмерть, шарахнулась от него, как от чумного. Дернулась было назад, к лестнице, дабы позвать на помощь, но поняла, что не сумею сделать больше ни шага. Ноги отяжелели, в голове сделалось пусто – я почувствовала, что оседаю на пол.

Глава XXIX

…несколькими днями позже в Доме предварительного заключения на Шпалерной улице

— Руки держи ей, руки! – взвизгнул голос Фимки, и сей же миг к моему лицу прижали что-то огромное, мягкое, напрочь перекрывающее доступ воздуха.

Подушка, набитая соломой – четко осознала я спросонья. И еще подумала, что это шутка – Фимка и раньше меня задирала. Не удушат ведь меня в самом-то деле в этой камере? Однако защищалась бурно, как и всегда: одержать надо мною верх я так и не позволила ни разу за почти неделю моего здесь пребывания. Правда, раньше Фимке никто из других арестанток не помогал…

И все же я царапалась да изо всех сил отбивалась от той, что навалилась на меня всем телом и норовила прижать запястья к дощатым нарам. И возликовала, когда все-таки удалось ногтями оцарапать чью-то кожу.

Девка надо мною взвыла. А после произошло то, чего раньше никогда не было: она ударила меня в солнечное сплетение. Больно, жестоко – так, что у меня перехватило дыхание. Даже охнуть я не сумела из-за подушки. Ее все прижимали и прижимали к лицу – дышать было нечем, но я, выгнувшись дугою, этого не понимала, желая лишь подавить боль… а после, то ли она притупилась, то ли сознание оставило меня…

Я жадно глотнула воздух, когда подушку все же убрали.

— Будешь знать, сучка, как варежку открывать! Будешь знать!

Фимка орала в самое ухо, но я слышала ее будто через толстое пуховое одеяло. И даже, счастливая, что мне позволили вздохнуть, не пыталась уже отстраниться. Лишь, когда та, вторая, снова приблизилась и начала наматывать на кулак мои волосы, я вяло взмахнула руками. Без толку: девка дернула меня за волосы особенно сильно, и стена, что над моими нарами, вдруг обрушилась мне на лицо.

От соленого вкуса крови во рту меня замутило.

Лоб от удара о камень ломило так, что я не видела ничего, кроме смазанных лиц. Ноги не держали. Обессиленная, ни на что не способная больше, я упала на пол. И думала уж вовсе проститься с сознанием – но меня окатили ледяною водой из таза для умывания.

Я ахнула, задрожала от холода, но все же взбодрилась. И лица моих сокамерниц приняли знакомые очертания. Народу здесь было полно, еще больше, чем накануне вечером. Кто-то глядел на меня с жалостью, кто-то ухмылялся и надеялся на продолжение шоу. Но никто не собирался помочь. А мне, глупой, тогда казалось, что ничья помощь более и не нужна – что все закончилось.

…А потом та, вторая, снова потянула меня за волосы. Заставила подняться и глядеть на то, как Фимка вынимает из-за пазухи ложку, обточенную до остроты ножа. Она ухмыльнулась, показывая гнилые зубы, перекинула железку из руки в руку и двинулась на меня.