Незнакомка с родинкой на щеке

— Прошу... прошу не надо… - Я дернулась, готовая выдрать собственные волосы.

Но и локти мои сжали за спиной. Потянули за волосы так, что мне пришлось запрокинуть голову.

Я перестала дышать, когда холодное железо коснулось шеи.

— Эй!.. – с ленцою окликнул мужской голос. – Не перестарайся токма…

Я не удержалась, скосила глаза в бок, на тяжелую железную дверь, из зарешеченного окошка которой и доносился голос.

Там стоял жандарм – тот самый, что водил меня на допросы. И тогда я поняла, что стоит он уж давно. И все происходящее творится с его позволения.

Фимка же рассмеялась, плюнув в его сторону:

— Чхать мне на тебя, легавый! Эта сучка третьего дня руку мне чуть не поломала.

И тогда я медленно, уже ни на что не надеясь, закрыла глаза. Почувствовала, как заточка режет кожу на моей шее.

Матерился жандарм, со скрежетом отпирая замок камеры – но, конечно, он уже не успеет. Фимке достаточно лишь чиркнуть ножом по моему горлу. И, за миг до того, как он отпер тяжелую дверь, она и правда чиркнула. Только не по горлу.

А потом, гогоча, хлестнула меня по щеке клоком моих же отрезанных волос.

* * *

— Ч-ч-черт знает что здесь творится! Вы за это перед судом отвечать станете, перед трибуналом! А баб этих – чтоб сегодня же, сейчас же – по всей строгости! Вы поняли меня?!

Господин Якимов орал на начальника Дома предварительного заключения так, что у меня закладывало уши. Тот бледнел, потел и божился, что все будет исполнено. Я слушала их вполуха, отлично понимая, что экспрессия Якимова это дешевый спектакль, и не более.

Нынче в кабинете начальника тюрьмы была жарко натоплена печка, и я, почти касаясь ее ледяными пальцами, отогревалась. Не думала ни о чем и всей душою радовалась этому короткому мигу счастья. Да, теплая печка и жестяная кружка со сладким чаем, коей одарил меня Якимов, казались мне самым, что ни на есть, счастьем.

Счастье было недолгим: наоравшись, Якимов выставил начальника тюрьмы из его же кабинета, и мы остались наедине.

— Простите, Лидия Гавриловна. Ради Бога простите – не доглядел, - пылко заговорил он теперь со мною.

Ответа, впрочем, не дождался. Наверное, поэтому подошел, скинул свой сюртук и почти с заботою укутал в него мои плечи.

— Вы продрогли совсем. Вас что – нарочно окатили водой? – И, снова не услышав ответа, попытался убедить: - Их накажут по всей строгости, не сомневайтесь. А вас сегодня же переведут в другое помещение, отдельное. Отпустить, разумеется, я вас не могу. Покамест не могу! - заметил Лев Кириллович веско. - Сами понимаете, дел вы наворотили, будь здоров. И, все же, как бы я к вам не относился, ни за что не допущу, чтобы вас мучили…

Слушать мне его наскучило, и я невежливо перебила на полуслове:

— Зачем меня вызвали нынче?

Тот хмыкнул. Придвинул стул, сев так, что наши глаза оказались на одном уровне.

— Я вас не вызывал, - ответил он. И пояснил, как поясняют неразумным детям: - Лидия Гавриловна, голубушка, эти женщины убили бы вас, останься вы в той камере.

Договорив, Якимов искривил губы в усмешке – и вот теперь он был настоящим, а не играл роль заботливого батюшки.

— Меня убили бы в первый же день, если б вам это было нужно. Однако ж я до сих пор жива. Потому я и ломаю голову, зачем вы вызываете меня на допросы каждый день, хотя ничего нового я не говорю.

— Вы напрасно мне не верите, Лидия Гавриловна. Ваша гордость – совершенно неуместная здесь – уже довела вас до беды. Веди вы себя повежливее с вашими… voisines[42] — вам бы хоть кто-то, да помог нынче. Не повторяйте ошибок. Учитесь принимать помощь, покуда ее предлагают. А помощь-то вам нужна, как никогда, голубушка.

Якимов, не отпуская моего взгляда, поднялся и позвонил в колокольчик подле стола начальника тюрьмы. Дверь тотчас открылась.

И я невольно поднялась на ноги, увидев вошедшего. Медленно поставила жестяную кружку на стол. Право, я знала, что мы свидимся рано или поздно – но не думала, что встреча вызовет во мне такую бурю неподдельных эмоций.

— Кажется, с господином Фустовым вы уже знакомы, Лидия Гавриловна, так что позвольте мне не представлять вас друг другу.

Якимов откровенно наслаждался тем, с каким жаром я гляжу на Фустова, и как тот пытается не смотреть мне в глаза.

Глеб Викторович глянул на меня лишь раз. Тотчас стушевался, кашлянул, обозначая, как неловко ему быть здесь, и отвернулся, чтобы положить перед патроном папку с документами.

Разумеется, главной причиной его неловкости был мой нынешний вид… К зеркалу меня никто не собирался подводить – да и не уверена, что я этого хотела. Чувствовала лишь, что нижняя губа разбита, а скула и бровь, кажется, нет – на них лишь неглубокие ссадины. Из носа первое время шла кровь, но я уняла ее. Волос было жаль более всего… Их криво обкромсали, и теперь самые длинные пряди лишь слегка прикрывали мою шею.

Полагаю, любому было бы неловко сейчас смотреть на меня – и уж точно тому, кто имел все основания считать себя виноватым. Подозреваю, Глеб Викторович многое бы отдал, чтобы не видеть меня вовсе. Но Якимов не был бы собою, если б избавил его от сей встречи.