Незримые

Нет, торопиться надо было. Ханс перенес мох в кухню, забил им все ящики для рыбы и повесил их под потолком, над печкой. В доме пахло летом, сенокосом, особенно на втором этаже, у Феликса с Ларсом – теперь они вместе жили в северной зале, а там в полу тоже имелся люк.

Ханс сел в ялик и отправился на факторию, поговорить со старым ее владельцем. За ним ухаживала престарелая супружеская чета, он лежал в постели у них в доме и пытался оплатить уход, но денег они с него больше не брали. Он лежал и бормотал, что его сына постигло великое несчастье. Да, про детей ему уже рассказывали. Старик заплакал и сказал:

– Пускай остаются там, где они сейчас.

– Это где? – удивился Ханс. – На Баррёе?

Старик уткнулся в стену.

Ханс всю жизнь знал этого человека, царя и Бога побережья, он осыпал его бесчисленными проклятьями, человека, живущего чужим трудом, но сейчас, глядя на лежащую перед ним развалину собственной жизни, ничего не чувствовал.

Выйдя оттуда, он пошел к священнику, который провел осень в соседнем приходе, но сейчас вернулся.

Юханнес Малмберге тоже был наслышан про детей и про то, как несладко пришлось Ингрид, но оправдывал деревенских тем, что и они смотрят на богатых, как все, это потому что жизнь адская. К тому же, добавил Малмберге, понизив голос, многое свидетельствует о том, что молодой Томмесен покончил с жизнью. А его супруга сейчас в лечебнице в Будё. Всякому злорадству должны быть пределы, и в воскресенье он непременно упомянет об этом в проповеди, он как раз ее закончил, может, Ханс выпьет стопочку?

Да, благодарствуйте, от стопочки он не откажется.

Он выпил три. Они сидели и не знали, что предпринять, кроме как ждать, возможно, у Сесение найдутся родственники и они объявятся, в чем священник очень сомневался, хоть Ханс так и не уяснил почему.

Потом в голову ему пришла одна мысль.

– А вы их не заберете?

– Кого?

– Мальцов.

– Я?

– Ну да, вы.

Юханнес Малмберге опустил глаза, обвел взглядом стены, прежде чем снова посмотреть на Ханса Баррёя, отвел взгляд, будто извиняясь, и пробормотал, что социальное пособие в деревне совсем никудышнее, подачка на бедность, а дети все-таки богатые или были богатыми, вот из-за чего молчаливо боролись сейчас взгляды двух мужчин: что делать с богатыми, когда те беднеют? Это же вывернутая наизнанку логика, история, повернутая вспять, такая же бессмысленная, как текущая наверх вода.

Карен Луисе остановилась на пороге и, похоже, собиралась предложить им угощенье, но исчезла, а они все сидели, пока Ханс Баррёй не встал, поблагодарил за выпивку и пожал священнику руку.

Пастор в свой черед поблагодарил его.

Ханс Баррёй пошел в лавку и накупил всякой всячины, денег у него, по обыкновению, хватило не на все, но у него по-прежнему оставалось его доброе имя. После он спустил лодку на воду и вышел на фьорд под розовым вечерним небом, которое обычно предвещает, что погода изменится, ветер подует с востока и ударят морозы. Он вспомнил про мох в ящиках на кухне и пробормотал:

– Matutinum, matutinum …

Это латинское слово означает «завтра», Ханс вычитал его на стройке, в сборнике проповедей, и оно засело у него в голове, драгоценный предмет, которым приятно украсить свою речь, а Ханс редко преисполнялся благоговейностью от того, что вот он дома и находится на своем собственном острове, хотя в совершенстве освоил, как тосковать по дому и не утонуть в этой тоске, а сейчас наконец-то даже пастор признал, что, когда все трещит по швам, Хансов остров выстоит, Ханс это и так знал, но сейчас увидел как знак свыше, что в минуту, когда мир дал крен, Господь возложил на него тяжкое, как никогда, бремя, и с этими мыслями Ханс загодя спустил парус, чтобы ялик подошел к причалу неторопливо, а там подтянул лодку к деревянному кнехту.

Он выгрузил товары, вытащил лодку на берег, уселся на пороге и, доставая трубку, заметил вдруг, что не в силах распрямить пальцы на правой руке, словно по-прежнему держится за румпель. Ханс курил и смотрел на север, где розовый свет постепенно сменился синим. Там же, на пороге, его и нашли мертвым.

Он так окоченел, что, когда тело уложили, казалось, будто он по-прежнему сидит. Выпрямить его не получилось, зрелище это было настолько невыносимым, что они укрыли его, и единственный, кто смог спустить ялик на воду и отправиться обратно на факторию, чтобы сообщить о случившемся, – это был Ларс.

Глава 44

На всем длиннющем побережье не случалось еще смерти нелепее. Хансу Мартинсену Баррёю едва исполнилось пятьдесят, он был как медведь. Пастор Малмберге сыпал такими словами, как кара Господня, и мучения, и еще всякими морскими выражениями, он не забывал, в каких местах служит Господу, и его страх перед морем никуда не делся. Есть ли в мире что-нибудь ужаснее волн, думал он, когда сквозь пургу в полном изнеможении добрался наконец до Баррёя и, окинув затуманившимся взглядом островитян, увидел Марию, которая сложила руки на коленях и будто онемела. И Ингрид была такая же.

А этот Ларс – он почему так смотрит?