Незримый фронт Отечества. 1917–2017. Книга 1

Немцы уже полегли на поле. Единичные тени их мелькали в пространстве. Осветительных не пускали. За узкоколейкой то все еще поднимались, то пропадали всполохи пламени, и тогда весь плацдарм покрывался сумраком. Дым рассеивался. Тучи испуганно улепетывали за горизонт. Звезды в небе, как раненые, к которым снова возвращалось сознание, открывали понемногу глаза.

Командир полка, вытирая масляные руки о ватник, и повернувшись к кучке бойцов, все еще не снимавших цевье винтовок с бруствера или вцепившихся в РГД, крикнул, словно снова звал в атаку:

— Молодцы! Молодцы, ребята! Так им, гадам! — Тишина была ответом. Ребятам было не до восторгов.

— А вы чуть было меня не срезали, товарищ майор, — подойдя вплотную к командиру, сказал Белозеров.

— А какого черта вы здесь бродите? — с досадой ответил командир полка. — Я, было, заметил, когда Сизов нажал на гашетки, что чья-то каска нырнула вниз. Даже выматерился. Комбат, подтверди, — уже не с досадой, а как-то озорно сказал Кириллов, — но нам уже было не до привидений. Пришли — фрицы прут, а «максим» кверху рылом. И прислуга, глядим, на том свете… Ну, что там, в роте у него, случилось?

Белозеров коротко рассказал.

— Так, значит; гробанул, говоришь? Ну что же, поделом вору… А ты где был?! — вдруг с криком повернулся он к Сизову. — На правом фланге? А какого дьявола без командиров бойцов оставил? Ну и что же кучка? Нас всех здесь кучка. За каждую кучку отвечать надо! Сейчас же наведите порядок! Потери? Раненых? Тех, что не вояки, на переправы! Общая численность? Боеприпасы? Назначить командиров! Жду доклада. Пополнять тебя нечем. Выставь охранение и спать. С рассветом зарывайтесь поглубже. Наверняка попытаются доколачивать. Держись, Сизов!

Комбат молча козырнул, отвернулся. Майор пошел медленно в другой батальон.

Через час в землянке Белозеров, выведя на бумаге «…ноября 1941 года, я… рассмотрев… материалы на…», вынул из кармана документы Тахирова. Из бумажника торчал недавно свернутый треугольник письма. В красноармейской книжке — фото. Молодая женщина держит на коленях веселого узкоглазенького мальчугана с кудряшками, спадающими на лоб. Пухлая ручонка поднята в приветствии папе. Конечно, по подсказке фотографа или матери…

Не было для политрука ни раньше ни позднее ничего страшнее вот этого увиденного маленького снимка. Не было более страшной мести за его, казалось ему, справедливый и единственно возможный шаг, чем месть от взгляда на эту ручонку, на излучающего свет малыша, приникшего к груди озабоченной женщины.

Сколько он потом ни успокаивал себя, что девяносто девять процентов было за то, что сержант все равно бы отсюда не вернулся, как тысячи других, что вся война еще была впереди или что Тахиров мог без рук, без ног стать лишь обузой молодой семье, совесть односложно отвечала ему: «А ты-то остался, а ты-то жив, а тебя-то сохранила судьба; хотя и с осколками, но есть пока и руки и ноги…»

Но это было потом — всю жизнь, а тогда, в тот казенный момент государством предписанного оформления казни труса в боевой обстановке, труса, который все же был человеком, рожденным матерью и взращенным на той же земле, что и ты, политрук почувствовал тот же тошнотворный комок, что подкатил ему к глотке в окопе. Не в силах от какого-то овладевшего страха перед собой прочитать, что написано на обороте фотографии, записал с красноармейской книжки фамилию, имя, отчество в помятый листок постановления, подписал его сам и дал подписать, в соответствии с приказом Верховного Главнокомандующего, свидетелям происшедшего, — сидевшим тут же с забинтованной от шеи до макушки головой старшине Мокрецову и какому-то приведенному им из окопа ефрейтору.

Оба молча угрюмо подписали и вышли с разрешения из блиндажа. Комиссар поставил подпись последним, хотя его подпись не была обязательной.

Свернув «постановление» и сунув в карман, Белозеров протянул бумажник с документами капитану, исполнявшему обязанности начальника штаба. Предыдущего начштаба только что, час назад, переправили еле живого в медсанбат.

— Кроме красноармейской книжки, отправьте, пожалуйста, все по адресу, что в письме, — снова каким-то дрогнувшим голосом сказал политрук.

— А как сообщить, что написать о смерти? — спросил начштаба.

— То есть как что? — растерялся тот. — Извещение, обычное извещение…

— Похоронку: «Погиб смертью храбрых»? — с какой-то в растянутости слов уловимой издевочкой произнес язвительно капитан.

— Да, да, черт возьми, погиб смертью храбрых! — не ожидая от себя опалившей вспышки нервов, заорал Белозеров.

— Но это же явная ложь, политрук, — приняв эту вспышку за личное оскорбление, так же в несколько повышенном тоне возразил начштаба.

И тут из темного угла землянки, где, казалось, дремал Кириллов, раздалось:

— Капитан, делайте, что вас просят! Все правильно…

И больше ни слова, будто не слышал даже уставного: «Есть отправить обычное». Кузнецов сидел молча на нарах, грыз обломок карандаша.