«Дурацкий сон, как кистенем…»
Дурацкий сон, как кистенем,
Избил нещадно:
Невнятно выглядел я в нем
И неприглядно —
Во сне я лгал, и предавал,
И льстил легко я…
А я и не подозревал
В себе такое!
Еще — сжимал я кулаки
И бил с натугой —
Но мягкой кистию руки,
А не упругой…
Тускнело сновиденье, но
Опять являлось.
Смыкались веки, и оно
Возобновлялось.
Я не шагал, а семенил
На ровном брусе —
Ни разу ногу не сменил —
Трусил и трусил;
Я перед сильным лебезил,
Пред злобным гнулся…
И сам себе я мерзок был,
Но не проснулся.
Да это бред — я свой же стон
Слыхал сквозь дрему!
Но — это мне приснился он,
А не другому.
Очнулся я — и разобрал
Обрывок стона,
И с болью веки разодрал,
Но облегченно!
И сон повис на потолке —
И распластался…
Сон в руку ли? И вот в руке
Вопрос остался!
Я вымыл руки — он в спине
Холодной дрожью!
…Что было правдою во сне,
Что было ложью?
Коль этот сон — виденье мне,—
Еще везенье.
Но если было мне во сне
Ясновиденье?..
Сон — отраженье мыслей дня?
Нет, быть не может!
Но вспомню — и всего меня
Перекорежит.
Или — в костер! Вдруг нет во мне
Шагнуть к костру сил,—
Мне будет стыдно, как во сне,
В котором струсил.
Но скажут мне: «Пой в унисон,
Жми что есть духу!..» —
И я пойму: вот это сон,
Который в руку!
«Был побег на рывок…»
Вадиму Туманову
Был побег на рывок —
Наглый, глупый, дневной.
Вологодского с ног
И — вперед головой.
И запрыгали двое,
В такт сопя на бегу,
На виду у конвоя
Да по пояс в снегу.
Положен строй в порядке образцовом,
И взвыла «Дружба» — старая пила,
И осенили знаменьем свинцовым
С очухавшихся вышек три ствола.
Все лежали плашмя,
В снег уткнули носы,
А за нами двумя —
Бесноватые псы.
Девять граммов горячие,
Как вам тесно в стволах!
Мы на мушках корячились,
Словно как на колах.
Нам добежать до берега, до цели,
Но свыше — с вышек —
все предрешено.
Там у стрелков
мы дергались в прицеле,
Умора просто, — до чего смешно.
Вот бы мне посмотреть,
С кем отправился в путь,
С кем рискнул помереть,
С кем затеял рискнуть…
Где-то виделись будто.
Чуть очухался я,
Прохрипел: «Как зовут-то?
И какая статья?»
Но поздно, зачеркнули его пули
Крестом — затылок, пояс, два плеча.
А я бежал и думал: «Добегу ли?» —
И даже не заметил сгоряча.
Я к нему, чудаку,—
Почему, мол, отстал? —
Ну, а он на боку
И мозги распластал.
Пробрало — телогрейка
Аж просохла на мне.
Лихо бьет трехлинейка,
Прямо как на войне.
Как за грудки, держался я за камни,
Когда собаки близко — не беги.
Псы покропили землю языками
И разбрелись, слизав его мозги.
Приподнялся и я,
Белый свет стервеня.
И гляжу — кумовья
Поджидают меня.
Пнули труп: «Сдох, скотина,
Нету прока с него.
За поимку — полтина,
А за смерть — ничего».
И мы прошли гуськом перед бригадой,
Потом за вахту, отряхнувши снег.
Они обратно в зону — за наградой,
А я — за новым сроком за побег.
Я сначала грубил,
А потом перестал.
Целый взвод меня бил,
Аж два раза устал.
Зря пугают тем светом —
Тут с дубьем, там с кнутом.
Врежут там — я на этом,
Врежут здесь — я на том.
А в промежутках — тишина и снеги,
Тоскуют глухари да бродит лось…
И снова вижу я себя в побеге,
Да только вижу, будто удалось.
Надо б нам вдоль реки,—
Он был тоже не слаб.
Чтоб людям не с руки,
А собакам — не с лап.
Вот и сказке конец,
Зверь бежал на ловца.
Снес, как срезал, ловец
Беглецу пол-лица.
Я гордость под исподнее упрятал,
Видал, как пятки лижут гордецы.
Пошел лизать я раны в лизолятор —
Не зализал, и вот они, рубцы.