Ни единою буквой не лгу: Стихи и песни

Медный колокол, медный колокол —

То ль возрадовался, то ли осерчал…

Купола в России кроют чистым золотом,

Чтобы чаще Господь замечал…

Я стою как перед вечною загадкою —

Пред великою да сказочной страною,—

Перед солоно- да горько-кисло-сладкою,

Голубою, родниковою, ржаною.

Грязью чавкая, жирной да ржавою,

Вязнут лошади по стремена,—

Но влекут меня сонной державою,

Что раскисла, опухла от сна.

Словно семь богатых лун

На пути моем встает —

То мне птица Гамаюн

Надежду подает!

Душу, сбитую утратами да тратами,

Душу, стертую перекатами,—

Если до крови лоскут истончал,—

Залатаю золотыми я заплатами,

Чтоб чаще Господь замечал…

«Как по Волге-матушке…»

Как по Волге-матушке,

по реке-кормилице —

Все суда с товарами,

струги да ладьи…

И не надорвалася,

и не притомилася —

Ноша не тяжелая,

корабли свои.

Вниз по Волге плавая,

прохожу пороги я

И гляжу на правые

берега пологие.

Там камыш шевелится,

поперек ломается,

Справа берег стелется,

слева — поднимается…

Волга песни слышала

хлеще, чем «Дубинушка»,—

В ней вода исхлестана

пулями врагов.

И плыла по матушке

наша кровь-кровинушка,

Стыла бурой пеною

возле берегов.

Долго в воды пресные

лились слезы строгие,—

Берега отвесные,

берега пологие

Плакали, измызганы

острыми подковами,

Но теперь зализаны

злые раны волнами.

Что-то с вами сделалось,

города старинные,

Там, где стены древние,

на холмах кремли,—

Словно пробудилися

молодцы былинные

И, числом несметные,

встали из земли.

Лапами грабастая,

корабли стараются —

Тянут биржи с Каспия,

тянут, надрываются,

Тянут — не оглянутся,

и на версты многие

За крутыми тянутся

берега пологие.

«Водой наполненные горсти…»

Водой наполненные горсти

Ко рту спешили поднести —

Впрок пили воду черногорцы

И жили впрок — до тридцати.

А умирать почетно было —

Средь пуль и матовых клинков

И уносить с собой в могилу

Двух-трех врагов, двух-трех. врагов.

Пока курок в ружье не стерся,

Стрелял и с седел, и с колен,

И в плен не брали черногорца —

Он просто не сдавался в плен.

А им прожить хотелось до ста,

До жизни жадным, — век с лихвой,

В краю, где гор и неба вдосталь,

И моря тоже — с головой.

Шесть сотен тысяч равных порций

Воды живой в одной горсти…

Но проживали черногорцы

Свой долгий век — до тридцати.

И жены их водой помянут;

И прячут их детей в горах

До той поры, пока не станут

Держать оружие в руках.

Беззвучно надевали траур,

И заливали очаги,

И молча лили слезы в траву,

Чтоб не услышали враги.

Чернели женщины от горя,

Как плодородная земля,—

За ними вслед чернели горы,

Себя огнем испепеля.

То было истинное мщенье

(бессмысленно себя не жгут!):

Людей и гор самосожженье —

Как несогласие и бунт.

И пять веков — как божьи кары,

Как мести сына за отца,

Пылали горные пожары

И черногорские сердца.

Цари менялись, царедворцы,

Но смерть в бою всегда в чести,

Не уважали черногорцы

Проживших больше тридцати.

…Мне одного рожденья мало —

Расти бы мне из двух корней…

Жаль, Черногория не стала

Второю родиной моей!

Мой Гамлет

Я только малость объясню в стихе,

На все я не имею полномочий…

Я был зачат, как нужно, во грехе —

В поту и в нервах первой брачной ночи.

Я знал, что, отрываясь от земли,—

Чем выше мы, тем жестче и суровей;

Я шел спокойно, прямо — в короли

И вел себя наследным принцем крови.

Я знал — все будет так, как я хочу,

Я не бывал внакладе и в уроне,

Мои друзья по школе и мечу

Служили мне, как их отцы — короне.

Не думал я над тем, что говорю,

И с легкостью слова бросал на ветер.

Мне верили и так, как главарю,

Все высокопоставленные дети.

Пугались нас ночные сторожа,

Как оспою, болело время нами.

Я спал на кожах, мясо ел с ножа

И злую лошадь мучил стременами.

Я знал, мне будет сказано: «Царуй!» —

Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег.

И я пьянел среди чеканных сбруй,

Был терпелив к насилью слов и книжек.

Я улыбаться мог одним лишь ртом,

А тайный взгляд, когда он зол и горек,

Умел скрывать, воспитанный шутом.

Шут мертв теперь: «Аминь!» Бедняга Йорик…

Но отказался я от дележа

Наград, добычи, славы, привилегий:

Вдруг стало жаль мне мертвого пажа,

Я объезжал зеленые побеги…

Я позабыл охотничий азарт,

Возненавидел и борзых, и гончих.

Я от подранка гнал коня назад

И плетью бил загонщиков и ловчих.

Я видел — наши игры с каждым днем

Все больше походили на бесчинства.

В проточных водах, по ночам, тайком

Я отмывался от дневного свинства.

Я прозревал, глупея с каждым днем,

Я прозевал домашние интриги.

Не нравился мне век, и люди в нем

Не нравились. И я зарылся в книги.

Мой мозг, до знаний жадный как паук,

Все постигал: недвижность и движенье,—

Но толка нет от мыслей и наук,

Когда повсюду — им опроверженье.

С друзьями детства перетерлась нить.

Нить Ариадны оказалась схемой.

Я бился над словами — «быть, не быть»,

Как над неразрешимою дилеммой.

Но вечно, вечно плещет море бед.

В него мы стрелы мечем — в сито просо,

Отсеивая призрачный ответ

От вычурного этого вопроса.

Зов предков слыша сквозь затихший гул,

Пошел на зов, — сомненья крались с тылу,

Груз тяжких дум наверх меня тянул,

А крылья плоти вниз влекли, в могилу.

В непрочный сплав меня спаяли дни —

Едва застыв, он начал расползаться.

Я пролил кровь, как все. И, как они,

Я не сумел от мести отказаться.

А мой подъем пред смертью — есть провал.