Ничего неизменного

О том, что кафарх — не убийца, Мартин бы тоже не знал. И так тоже было бы лучше. Знать, что опасен, знать, что виновен, знать, что должен защищать Лэа от самого себя. Что толку от знания, что не опасен, не виновен, и защищать не от чего, если Лэа из-за этого и ушла? Лучше уж быть чудовищем, которого любит красавица, чем принцем, которого она не любит.

Мартин проводил вечера и ночи на мельнице, и у него совершенно не было времени, чтобы подумать о вине Занозы, о любви Лэа, о вине, принципах и идеализме. Слишком много навалилось дел. Когда Заноза сказал, что лесопилка нужна, чтоб построить дома для переселенцев из Блошиного Тупика, Мартин как-то не задумался об объеме работы. Ну, да, он городской демон, дитя каменных джунглей, а родился и вырос, вообще, в диких краях. Его представления о домах сводились к дворцам Карианы, небоскребам Москвы, особнякам Тарвуда и ярангам родного побережья. Из всего перечисленного, строить он умел только яранги. Теперь вот удостоился чести поработать на лесопилке, и начал понимать, что даже самый простой деревянный дом, дело, оказывается, сложное. Ну, во всяком случае, трудозатратное.

Лесопилка ревела и рычала от заката до рассвета, Заноза работал, не останавливаясь, машина рядом с машиной. Мартин порой терял их из вида — и упырь, и адский механизм со всеми его ножами, транспортерами, стальными рамами, как будто таяли в окружающем их мареве, терялись во взвеси остановившихся секунд. Тогда приходилось забывать обо всех обещаниях — все равно держать слово было теперь незачем — давать кафарху немного свободы и выходить в тот же скоростной режим.

В скорости Мартин с Занозой потягаться мог. В силе — нет. Поэтому упырь оставил себе работу на пилораме, а ему доверил два древообрабатывающих станка. Мартин смотрел, как Заноза, будто с пенопластовыми, управляется с огромными бревнами, и предпочитал не думать о том, чего еще он не знает о вампирах.

Не думать, вообще, было легко.

Думать было трудно. Потому что некогда. И хорошо, что так, а то неизвестно, куда завели бы мысли, если б хоть одна смогла задержаться в голове. 

На третью ночь, когда сделали перерыв, чтобы выдохнуть, покурить и выпить крови (Мартин и для себя теперь покупал пару бутылок), Заноза вдруг сказал:

— Лэа думает, что ты ее не любишь. По-моему, это легко исправить. Просто скажи ей, что любишь и попроси прощения. И все. Она вернется.

— За что просить прощения?

Вопросов у Мартина появилось куда больше, но первым он почему-то задал именно этот. В чем он виноват? В том, что не сказал правду? Но Лэа сочла это коварством демона, замыслившего убийство. А убийце что толку извиняться?

— Всегда есть, за что просить прощения. В любых обстоятельствах извиняться должен джентльмен, потому что леди всегда права.

Это было как-то несправедливо. Причем, непонятно, в отношении кого. То есть… разве это не Заноза всегда выступал за то, что женщины равны мужчинам, что на женщин можно полагаться в той же степени, что и на мужчин, и что их нельзя недооценивать? Но эта заявка, ее же нельзя истолковать иначе как: «что бы женщина ни сделала, это не имеет значения». 

— Где-то ты что-то напутал, — сказал Мартин неуверенно. — Сам себе противоречишь.

— Не хочешь извиняться?

— Хочу, чтобы Лэа вернулась. Но это не поможет. С чего ты взял, что она не верит…? А, ну, да.

Понятно, с чего. Ночи на Тарвуде Заноза проводит с ним, а ночи в Алаатире — с Лэа. Но на Тарвуде они эти трое суток молчали и вкалывали как проклятые, а в Алаатире Заноза и Лэа, наверняка, только и делали, что разговаривали.

Узнать бы о чем. 

— Она сама тебе сказала?

— Да. И не один раз. Мартин, я знаю, что Лэа всегда будет мало. Всего. Она слишком привыкла считать себя некрасивой. Это не исправить без… — Заноза покрутил рукой у виска, — без вмешательства. Но вмешаться можно только если Лэа сама этого захочет, а она не захочет, потому что у нее нет слабостей и ни в какой помощи она не нуждается.

Лучше не скажешь. У Лэа нет слабостей, Лэа не нужна помощь, Лэа терпеть не может, когда ей дарят цветы и считает комплименты глупостью. Если любишь, то любишь. Незачем об этом все время говорить. Если не любишь — пошел к акулам, все равно ты нафиг не сдался.

— Она сама не хочет… — начал, было, Мартин.

И задумался.

— Вот именно, — Заноза кивнул. — У нее где-то там, глубоко, прячется некрасивая, злая девчонка, которая очень хочет быть красивой, но не может, пока не поверит в свою красоту. Ей очень много нужно, чтобы поверить. Много слов, много дела, много зависти,  притом, чужой зависти и много внимания. Что вы придумали, что за ерунда, насчет того, что слова теряют силу, если их произносить?

— Не знаю… Лэа сказала… зеш, да ты сам бы попробовал говорить ей что-нибудь… такое.

— Я только этим и занимаюсь.

Вообще-то, да. Правда. С самых первых дней на Тарвуде, Заноза дарит Лэа цветы и беспрестанно делает ей комплименты, и ему-то она ни разу не сказала, что это глупо. Зато Мартину тысячу раз говорила, какой Заноза милый и смешной. Быть милым и смешным в глазах чужой жены, наверное, не так плохо. Но в глазах своей как-то не хочется.