Ничья вина (СИ)

Но мне нужны были деньги, мне нужно было где-то жить, и мне нужно было помочь Юки — все сразу и никак по отдельности. А значит, у меня была только одна дорога — на панель. Ну, по крайней мере, с точки зрения большинства людей. И, знаешь, если быть честным до конца, то я был вполне готов стать шлюхой. Мораль, честь, гордость — это все хуйня, Скай. Когда надо выжить, их с собой не берут. А может быть, это просто я — такая редкостная скотина, у которой эти понятия находятся в вечном спящем режиме. Не мне судить. Как говориться, наше дело — прожить эту жизнь, а оценивать, как мы ее прожили, будут другие. Вот я и живу. И жил. Как могу и как умею.

И тогда, оказавшись перед выбором между продажей того немногого, что у меня было, и будущим шлюхи — я выбрал третье. Прикинул, сравнил вес своей сумки с дозволенными полутора килограммами и пошел в ближайший призывной пункт. Это было равносильно смертному приговору, Скай. Люди, получившие повестку, придумывали тысячу и одну отговорку, не получившие — молились, чтобы им никогда не прислали этот листок гербовой бумаги, те, кому она не грозила — чуть ли не прыгали от радости. Мне не грозило. Но я шел туда сам, наивно и по-детски надеясь, что, прежде чем послать далеко и надолго, меня хотя бы выслушают.

Меня выслушали. Меня попытались отговорить. Меня взяли.

Его звали Олег Викторович, того мужика, который там сидел. Он смотрел на меня сначала со здоровой иронией, а потом с тихим ужасом, когда понял, что я не шучу. Он убеждал меня, что найдется и другой выход, даже предлагал дать денег. Под конец он даже пообещал мне, что устроит эвакуацию и моей семье, и семье Юки. Я отказался.

Дурак был, да. Или просто гордый, что, в общем, одно и то же.

А он отказался подписывать хоть что-то. Сказал, что еще не сошел с ума до такой степени, чтобы отправлять на смерть детей. Я не был ребенком. И мне было уже плевать на его «хорошее» отношение. Так что я, как умный мальчик, постучался в соседний кабинет и повторил этот театр одного актера заново. Я не помню имя того мудака с маслеными глазками, что сидел там, но он, не глядя, подмахнул все бумаги, за что ему огромное человеческое спасибо. И не будем о том, что потом он еще минут двадцать, распинался о том, как нашим вооруженным силам нужны люди, разбирающиеся в технике и умеющие работать с информацией, намекающее поглядывая в сторону дивана и поглаживая меня по плечу. Плечо не отвалилось, я не стеклянный, а ни к чему серьезнее намеков он перейти так и не решился — в общем, никто не пострадал, все остались живы, здоровы и, местами, даже счастливы.

Мне тогда сказали приходить на следующий день, но я сделал большие глазки и похлопал ресничками. Потому что не мог — так. Не мог вернуться домой, к родителям, и на завтра свалить. Только уже не в блаженную неизвестность, а на фронт. Это было бы слишком. Но мне неебически повезло. В тот день в том призывном был один из генералов летных войск, который умудрился зайти в кабинет, где я строил из себя обиженного судьбой и мозгами сиротинушку, аккурат в нужный момент и забрать меня с собой.

Так что из пункта я уезжал, конечно, не на лимузине и с фанфарами, зато с нужными бумагами и перспективами. А еще этот генерал клятвенно пообещал завтра же завезти деньги и лекарства Юки и найти врача. Знаешь, Скай, это был почти предел мечтаний.

Я ни хрена не понимал в бортовых компьютерах, хотя была у меня лицензия пилота малой гражданской авиации, да и на истребителе летал, было дело. У меня кузен служил в военно-воздушных, вот и устроил на восемнадцатилетие оригинальный подарок. Но это все было неважно: научиться можно чему угодно — было бы желание. А оно было.

И еще было полнейшее отсутствие выбора.

Я должен был разобраться, Скай. Ради матери и отца. Ради Юки и ее родных. Ради себя.

Я никогда не боялся смерти. Но тогда, в переполненном солдатами вагоне, под бренчание расстроенных гитар и их безбожно фальшивящие на высоких нотах песен еще Великой Отечественной голоса — я как никогда хотел жить…

***

— Голова болит? — он рассеянно смотрит в окно, за которым медленно проплывают поля и деревья.

Перестук колес не успокаивает, скорее раздражает.

— Люди бесят, — равнодушно отвечает она, щелчком выкидывая недокуренную сигарету.

Врать, любезничать и производить хорошее впечатление отчего-то не хочется. Остро хочется сдохнуть, ну или хотя бы оказаться одной, где-нибудь на необитаемом острове, посреди бескрайнего океана.

— Они просто нервничают, девочка. Все нервничают.

— И? — она кривится. — А я не горю желанием слушать, как они переживают, в каких позах будут иметь мужей и насколько хорошо покакали, то ли те же мужья, то ли дети!

Он не пытается спорить, оправдывать. Просто смеется, пристально глядя на нее, а она вдруг понимает, насколько все это нелепо и по-детски.

— Прошу простить, — с напускной серьезностью чеканит она, вытянувшись во фрунт.

— Вольно, — на плечи ложится тяжелая рука. — Отпустило?

Она кивает, глядя в пол. На глаза почему-то наворачиваются слезы. Ей просто…

— Страшно, — тихо шепчет она, не поднимая глаз.