Ничья вина (СИ)

А потом ты ушел, а я все-таки разрыдался, кусая подушку, стесывая костяшки пальцев о стену, но продолжая бессмысленно молотить по ней кулаками. Это было отчаяние, Скай, такое полное и беспросветное, что мне хотелось умереть, только бы не видеть свое отражение, только бы не думать о том, как я этот шрам получил.

Все солдаты, рано или поздно, убивают впервые. Все они, рано или поздно, становятся свидетелями чужих смертей. Но немногим остается об этом память на всю оставшуюся. Мое нечеловеческое «везение» в жирных кавычках как всегда налицо. То есть на лице.

Я валялся в постели три дня, после того как ты ушел. Смотрел в потолок, послушной куклой вставая и двигаясь, когда Алла приходила кормить меня и перевязывать. Потом она уходила, а я стирал с лица кривую улыбку и падал обратно на кровать. Чтобы еще n часов смотреть в потолок и видеть в нем вереницы мертвых лиц, чувствуя на губах солоноватый привкус крови.

Да, мне тоже кажется, что в анальгетики они подмешивали что-то не сильно безобидное, — смех. — Три дня отчаяния и боли, а потом пришел Алекс и вытащил меня наружу.

«Зажило же почти», — сказал он, когда я попытался ткнуть его носом в мою перештопанную шкуру, и потащил меня летать.

Скай, знаешь… небо в тот день было ослепительно голубым, того странного оттенка, который так любят фотографы и дизайнеры, вечно перебарщивающие с обработкой фотографий. А мы с Алексом так и не дошли до машин: забрались на крышу ангара и курили, лежа, смотрели в это безумное чистое небо.

Он ничего мне не говорил, Скай. Обнимал за плечи, избегая касаться перебинтованной части, и трепал по волосам. А потом откинул их с лица, стянул с меня очки и замер. Было почти смешно, но он узнал во мне — меня.

«Не ожидал», — коротко бросил он.

Это были его единственные слова за весь тот день, знаешь. Даже когда он отвел меня обратно, вместо пожелания спокойной ночи я услышал только тихий смешок. Так, погладил по головке и сбежал.

И больше не возвращался.

Я не видел его три месяца, Скай. И, нет, я точно знал, что он не был ранен, что с ним все было хорошо. Просто он меня узнал и больше не хотел видеть. Просто это был его выбор, а у меня не хватало ни возможностей, ни смелости на то, чтобы прийти к вам самому. Я не мог заставить себя посмотреть ему в глаза.

Мне было стыдно, Скай. Стыдно, больно…

Черт, если и есть в мире человек, которого я на самом деле ненавижу, то, ей-Богу, это я сам. Три месяца боли, три месяца ненависти, три месяца отчаяния. И восемь, если не больше, разбитых зеркал. Алла задолбалась бинтовать мне руки, а я клялся ей, что больше не буду, но на следующий день смотрелся в зеркало, видел свое изуродованное лицо — и все повторялось. И так раз в пару недель — я держался, знаешь ли. Главное было… не видеть. Не смотреть.

Но в последний раз мне не повезло. Я собирался, как всегда, собрать осколки, выкинуть и идти к Алке, каяться. Вот только один из осколков оказался слишком крупным. Знаешь, сейчас смешно, а тогда было жутко: видеть этот шрам, еще красноватый, стянутую кожу вокруг него. И не видеть остального лица — только этот перекошенный кусок щеки.

Скай, честное слово, я взял этот кусок в руки только чтобы рассмотреть получше, пусть и со слезами на глазах. А очнулся от боли, распахав себе вены до локтя на одной руке, от боли и от крика Аллы.

Она шила меня по-тихому и также бинтовала. Мазала чем-то заживляющим, что-то говорила, кажется, убеждала, что все хорошо, что все будет хорошо.

Я плохо помню эту неделю, все как в тумане. Но, кажется, она расплакалась в итоге и пропала на день. А на следующий день появился Алекс, поздоровался, как ни в чем не бывало, и потащил меня за штурвал, и мы летали, летали, летали с перерывами на ваши посиделки и мою службу. Так прошло полгода, или что-то около того, в этом легком отчаянном безумии, а потом сбили одного из летчиков, и ваш бессменный красный лидер Алекс пожал плечами и на его место потребовал меня.

Черт, знаешь, мне до сих пор интересно, как он протащил эту безумную идею через командование. Полуслепого техника — в летчики. Просто, потому что ему так захотелось.

Я спрашивал у него, не раз спрашивал, но он ни разу не ответил. Так, травил байки на заданную тему, где прекрасный принц — он, разумеется, — сражается с целым взводом злобных драконов в лице высшего начальства. Насосал, что ли?

Скай, честно, я до сих пор не могу понять: ну неужели на всей базе не нашлось более подходящего пилота? Летчика, а не пилота… да, да, я помню. Летчика…

Все равно, Скай, не суть. Я был полуслепым, никакущим по физподготовке, а моя летная подготовка, по сути, ограничивалась экспресс-курсами от самого Алекса. Гражданскую авиацию можно даже не считать, правда, слишком большая разница.

Ладно, не важно. Я просто не понимаю, почему из всех возможных вариантов он выбрал меня. И, наверное, никогда не пойму. Но он выбрал, а грезящий небом я не смог отказаться. Черт, он предлагал мне мою мечту, как я еще, по-твоему, мог ему ответить, если не согласием?