Нигде посередине

Кроме теоретических сведений, почерпнутых от мамы и, как впоследствии выяснилось, практически бесполезных, рассказывать мне было решительно не о чем. Мы были друзьями, а мысль использовать дружбу в корыстных целях мне в то время в голову ещё не приходила. Мы гуляли по дворам, воровали мармеладки из окна кондитерского цеха в соседнем переулке и пускали кораблики в весенних ручьях на Ордынке. Её кораблики всегда назывались «Мудрость Пуха», а мои – «Шхуна-бриг Пилигрим», по названию корабля из «Пятнадцатилетнего Капитана», которым я совершенно болел лет в двенадцать. Оба были воспитаны махровыми антисоветчиками; оба обожали биологию. Таня разводила в банке скорпионов; моя голова была забита под завязочку морскими млекопитающими, и я мог часами развлекать её рассказами об устройстве кровообращения в хвосте серого кита. С разрешения её папы, который во всём её контролировал, мы ходили вместе смотреть фильм про косаток, и не по одному разу. Она рассказывала мне о целебных свойствах трав, а я посвящал её в секреты строительства глубоководного скафандра, в котором можно будет плавать вместе с китами и быть совсем как они. Самое же лучшее заключалось в исследовании запретных территорий. Вместе мы лазили по стройкам и забирались в руины заброшенных домов, которых в Замоскворечье было много; вместе спускались в подвалы, и бродили на ощупь по влажным захламлённым переходам. Подвалы соседних домов под землёй соединялись, и уйти иногда можно было в соседний квартал, если ни на что не налететь в темноте и не устроить шума. Иногда экспедиции заканчивались получением звонких пиздюлей (по-другому не назовёшь) от бдительного дворника, но овчинка стоила выделки. Лазили по чёрным ходам, забирались на чердаки и долго рылись в кучах пыльного древнего хлама, брошенного там неизвестно кем и когда, и медленно истлевавшего под слоем голубиного помёта. Вылезали через слуховые оконца на покатые крыши и грелись там на ржавой жести, предостерегая друг друга к краю не подходить, хотя подходили всё равно. Таня обожала Фенимора Купера и всю индейскую тематику (я не дочитал, бросив на середине); я бредил Жюль Верном и «Капитаном Сорви-головой», которых не читала она, и мы пересказывали друг другу истории в лицах. Моим однокашникам всё это было, конечно, глубоко безразлично, и, не добившись от меня проку, на меня махнули рукой как на конченого лузера.

Женственным ангелом она не была. За болезненной фигуркой скрывалась стальная сердцевина. Она имела независимые суждения о любом предмете, зачастую необоснованные, и высказывала их в жёсткой и безапелляционной форме; в споры никогда не вступала и на компромиссы не шла. Составив мнение о человеке, никогда его уже не меняла; мнения были по большей части негативные. Окружающий мир воспринимался ею враждебно, и наружу она выставляла одни сплошные колючки, которые надо было уметь обходить, и немногим удавалось этот заслон преодолеть. Впрочем, немногие и пытались. В отличие от меня, Таня никогда не врала и не кривила душой, и получить от неё правду-матку в лицо было делом времени. С детства будучи хрупким и болезненным ребёнком, она принимала кучу лекарств, и от неё всегда пахло какими-то травяными настойками. Кроме того, в доме жил кот, которого она обожала, и к запаху трав примешивался назойливый запах кошачьей мочи. Сама она ела мало, и, хотя мне накладывала с добавкой, порции были птичьи, и я всегда уходил от них голодным.

Что, собственно, и послужило началом конца.

Таня. Биокласс и ещё чуть-чуть

После восьмого класса я перешёл в другую школу, и для меня началась новая жизнь. Сказать, что это был переломный момент в моей жизни, было бы недооценкой – вся моя последующая жизнь определилась этим переходом и, по сути, является продолжением тех двух лет. Выйдя с приёмного вечера в мае 86-го года, я совершенно не мог поверить в реальность происходящего, но точно знал, что если вдруг сейчас этот сон кончится, то я скорее удавлюсь, чем вернусь обратно в явь своей старой школы. У меня было ощущение, как у партизана, который восемь лет бродил по вражеской территории и наконец-то вышел к своим. Здесь были все свои, такие же как я, родные души, и я даже не знал, что за узкими пределами моей семьи этих родных душ, оказывается, так много. Помнится, я кому-то звонил по дороге из автомата и, захлёбываясь, пересказывал, какие песни мы только что пели, и какие ребята в моём новом классе, и какая у нас классная руководительница, и как мы скоро поедем в Эстонию, и много чего ещё я вывалил совершенно полузнакомому взрослому человеку, чей номер первым ответил, в первом часу ночи из автомата в Клементовском переулке. Жизнь наконец поворачивалась ко мне своей парадной стороной, и я стремился забыть весь бред, мрак и морок восьми лет, проведённых в 19-й школе, как тяжёлый сон, закрыть эту страницу, и никогда больше её не открывать, и даже не вспоминать о ней.