Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Вот что писал я, вот ход моих мыслей. 1) Ваши отношения настолько нарушены, что в том состоянии, в котором вы находитесь сейчас, мне кажется, что совместная жизнь невозможна. 2) У вас есть дети, очевидно, любимые вами обоими, каждым по-своему. Распад семьи есть безусловный ущерб для них. 3) Ради детей вам нужно перебороть то, что вас разделило, т. е. я хочу сказать — развить в себе доброе желание по-новому подойти друг к другу для восстановления семьи (а вовсе не брака), семьи — т. е. среды для воспитания детей. 4) Мне кажется (это не совет), так просто, ради облегчения быта — соединить опять в двух комнатах вашу жизнь — не следует. Я почувствовал, что для детей — это не будет хорошо — если будет продолжаться та вражда между вами, которая разрушила вашу общую жизнь. Насколько я мог понять — дети могли видеть этот разлад, а ты сам же понимаешь, как это для них нехорошо. Вот почему я думаю, что для возобновления (не брака), а совместной жизни, нужно и тебе и ей что-то по-хорошему пересилить в себе, а любовь к детям может этому помочь.

5) И, наконец, последнее — я писал о возможности возрождения любви где-то в перспективе. Может быть, это место моего письма ввело тебя в заблуждение. Но разве хорошо, возобновляя совместную жизнь, возобновлять ее с уверенностью, что любовь исключена навсегда. Можешь ли ты сомневаться в том, что я не мыслю брака без любви. Но мне было бы очень тяжело думать, что вы (если это вообще возможно) возобновили совместную жизнь — исключаете всякую возможность когда-либо опять полюбить друг друга. Давно ли ты читал «Семейное счастье» Л. Толстого. Помнишь, как там — муж, горячо любящий жену, разочаровывается в ней, как началось отчуждение, молчание. И потом как по-новому они вернулись друг к другу.

Конечно, может быть, я неправ и это для вас уже невозможно. Но какой же я в данном случае подавал «совет со стороны»? Не могу же я советовать вам вновь полюбить друг друга. Меня только очень гнетет мысль, что твой брак (по поводу которого я так радовался) оказался так неудачен, гнетет мысль и о твоих страданиях отца. Гнетет и сознание полного бессилия помочь. Не знаю, помог ли я этим письмом разобраться тебе в моих мыслях. На этом кончаю.

Все это время я жил очень напряженно. Выступление в Доме Архитектора стоило мне много волнений и большого подготовительного труда. Качалов меня принял очень хорошо, но он не выступал — он заболел тяжело, так что боятся за исход. Его заменил Журавлев[893], очень хороший чтец. Заболела и балерина Семенова, ее заменила другая, как мне сказали — «восходящая звезда», но фамилии ее я не запомнил. Романсы пела Дорлиак[894], а играла Неменова-Лунц. Лекция моя прошла хорошо. Так же удачно прошел утренник Достоевского. И по поводу моего доклада мне сказали, что были «счастливы за меня».

Выступал я еще на Пушкинском вечере в доме пионера и в Московском областном музее («Подмосковная вольная поэзия»). Все сошло хорошо, но сейчас чувствую себя усталым. В нашем музее годовой отчет, заседания, проверка работ и т. д. и т. д. Приятно, что скоро выйдут «Пригороды»[895]

.

Ты все спрашиваешь о «докторстве». Я тогда же отказался от возбуждения ходатайства. (Один из не очень многих умных моих поступков.) Теперь я беру тему «Пейзаж в художественной прозе 30–40 годов и его генезис». Если эту тему не утвердят, то писать другой не буду. Ты еще спрашиваешь о медали — это «За оборону Москвы» (за лекции в действующей армии на тему «Москва»)[896]. Ну вот, кажется, на все ответил. Сейчас лягу и буду читать Вельтмана[897]. Софья Александровна на концерте.

Обнимаю тебя.

Твой НА.

17 апреля 1946 г. Москва

Милый Гогус,

Опять длительное молчание, и все думается, что тебе нехорошо. А хочется поздравить тебя с праздником весны и с твоим личным праздником со спокойной мыслью о тебе. Одновременно высылаю свою новую книжку, о которой писал тебе[898]. В общем я ей доволен.

Вчера был в Театральном обществе на вечере, посвященном Данте. Был диспут о переводе Лозинского. Михаила Леонидовича упрекали за то, что он перевел не современным языком, не разговорным. И зал, казалось, сочувствовал критике. Я вспомнил свои думы о Данте и выступил на защиту. Основная мысль. Памятник седой старины должен и в языке звучать той торжественностью, которая одна может передать его вековечное значение. Зал мне стоя аплодировал.

Привет, Н. А.

19 июня 1948 г. Москва