Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Сегодня я мыл стекла в окнах нашего барака. И вспомнилось мне, как я мыл их в нашей комнате. Как хотелось мне уюта в быту, хотелось заботиться о ней (нашей комнате), улучшать ее. Как я любил подготовку к праздникам. Смешные люди все это называют мещанством. В их жилах течет холодная кровь, и они не ищут тепла. А как тепло нужно в жизни! Я помню, что иногда ты оскорблялась тем, что я равнодушен ко всему этому, в особенности к праздникам. И теперь мне больно, что я не умел проявить все это, что не был достаточно активен. Ведь я так любил и ценил все это в тебе. И мне так горько, горько, что я не был на высоте. И мне хочется написать тебе «прости». О выставке Левитана[402] я читал в Сангородке статью Грабаря и Юона. Да, Сонюшка, поездка в окрестности, в частности прогулка из Речкова, <далее нрзб>. Читая эти строки твоего письма, я вспомнил, как ты мне показывала старых французских пейзажистов Коро и др. Я тебе был тогда так благодарен! В письме твоем есть строка, начинающаяся «о тебе, о тебе», помнишь, есть такие стихи, а дальше «ничего, ничего о себе»[403]. Помнишь вечер в конце зимы 33–34 года, когда я прочел тебе это стихотворение, а за ним ряд других и ты поразилась сходством нашего вкуса и выбора. Ты напрасно упрекаешь себя, что пишешь о себе. Ну а мне-то, любящему тебя, хочется же, чтоб ты писала о себе. Но в основном все твои письма «о тебе, о тебе». Очень рад, что ты побываешь у Валентины Михайловны. Как жаль, что она все болеет.

Найди в моей адресной книжке — Марусю Покрышевскую и черкни ей открыточку к августу. Поговори с Пет. Ник. о том, кто мог мне предложить план Пушкинской пл. (уж не он ли сам), и узнай у него имя и отчество заведующей Пушкинской библиотекой (не Мария Васильевна ли). Ну, до следующей беседы в письме. Целую крепко, моя любимая.

Твой Коля.

Белье стирают в прачечной[404].

21 июня 1938 г. Лесозаводск

Дорогая моя Соня, ты, конечно, понимаешь, каким ударом было для меня известие, что решения тройки НКВД обжалованию в прокуратуру СССР не подлежат. С этим рухнуло много надежд. Я еще раз передумал свою жизнь. Как странно сложилась она!

Ты знаешь, что я никогда не был ни в каких партиях. С ранней юности, сочувствуя революции и народу, я искал своих путей служения им. Еще 16-летним мальчиком я со своими старшими двоюродными сестрами, дочерями земского врача, устраивал в 1906–07 гг. летнюю школу для крестьянских детей. У меня сохранилось много писем от ребят, в которых они благодарят меня за это дело.

Студентом первых курсов я читал лекции на Обуховском заводе по истории[405]. Студентом последних курсов я организовал с товарищами с привлечением по нашему выбору профессоров экскурсионную работу в Эрмитаже (1912–13 гг.), и мы проводили экскурсии с рабочими, солдатами и народными учителями. Но все это было случайно, а главное, стеснено условиями царского режима. Революция открыла мне широкие горизонты. Я получил кафедру во 2‐м Педагогическом Институте (в Ленинграде).

Но я не мог уйти в так называемую «чистую науку». Меня тянуло к широким массам. Тебе известна моя успешная и горячая работа как экскурсиониста, так и краеведа. Я горячо верил, что служу по своим силам и способностям Революции. И вот роковая цепь событий. В 1925 г. из‐за случайной и мимолетной встречи с университетским товарищем, которого я не видал много лет, меня ссылают в Сибирь. Правда, дело было пересмотрено и приговор отменен, а я возвращен в Ленинград, но на следствии меня опять о нем спрашивали, и оно отягчает мое положение. Между тем как этот товарищ благополучно теперь живет в Ленинграде и работает при Академии наук. Прошло 4 года, и меня снова привлекают, обвиняя в участии в философском кружке, деятельность которого признана контрреволюционной.

Я тебе рассказывал, что в первые годы революции бывал у философа А. Мейера, где встречался с его знакомыми, и мы беседовали на философские темы[406]. Но прошло уже много лет, как я, увлеченный своей культурной и научной работой, ни с кем из них не встречался. И привлекли меня по этому делу в самом конце процесса. Я был осужден на 3 г. концлагеря. Через год я был привезен обратно в Ленинград[407]. Тот же следователь допрашивал меня. Он мне объяснил, что я вызван на доследование, т. к. с кружком Мейера меня связали, имея в виду вредность моей деятельности как историка.