Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Одновременно с письмом от тебя пришли письма детей, очень обрадовавшие меня. В особенности приятен тон Танюши, то серьезный по-новому, то детски шаловливый. У Сережи же просвечивают весенние настроения задора. Пока с экзаменами благополучно, но работает он мало. Я очень обеспокоен его сообщением, что он едет в Москву на 2 недели. Ты же мне об этом ничего не пишешь. Неужели они не списались с тобой? Я очень мечтал устроить Сереже по окончании школы — хорошее путешествие. И это хорошо, что Анна Николаевна ему что-то хочет сделать, хотя бы опять на короткое время Москва. Но я боюсь, что возобновятся Павловские настроения, что он внесет беспорядок в твою жизнь и будет тебе обузой. Напиши мне поскорее, как все сложилось. Тебе это может показаться странным, но я взволнован так, как будто это известие получил на Б. Афанасьевском, а не в лагере.

Итак, все твои хлопоты, моя Сонюшка, оказались тщетны. Что ж, будем терпеть и надеяться, что точка зрения на наше осуждение изменится. И мне нужно опять внутренне перестроиться. Опять меньше жить собой и больше жить окружающими, как ни чужды они мне. В первом письме я писал тебе, что оставил себя там, с вами, мои любимые. Ты мне вернула меня. А теперь мне нужно опять себя и свое поубавить. Завтра иду опять на трассу. После припадков малярии все качали головами, как я сдал в несколько дней, а теперь все удивляются, что я в три дня расцвел, таковы мои восстановительные силы. Пришло твое письмо о «Доминике» Фроментена[413]. Я очень люблю эту вещь.

Письмо твое полно любви, и слезы у меня выступили, когда я читал его.

Целую тебя, моя любимая.

Твой Коля.

4 июля 1938 г. Лесозаводск

Дорогая моя Сонюшка, бесценный друг мой, у меня опять дни томления: уже 6 дней нет письма. Но зато пришли сразу две посылки, в полном порядке и благополучно. Упрек мой тебе за излишек баловства, излишек, конечно, не с гастрономической, а с экономической точки зрения. Пожалел я только, что нет масла, оно доходит очень хорошо. Оно не только ценно, как и грудинка с хлебом, но очень ценно как приправа к кашам и супам, которые мы получаем. Нет только известий от детей. Как кончились экзамены Сережи. Прошу тебя известить, как только узнаешь.

У меня уже четвертый раз серия приступов малярии. Температура доходила до 40°. Хорошо было бы, если бы меня перевели в другие лагеря, вещей мне не присылай больше. С ними очень трудно, и они совсем не нужны. Увы, синее пальто твоего Калеба уже не существует, я его в конце зимы променял на телогрейку, что, быть может, спасло меня от воспаления легких. Ботинки, что мне так верно служили, увы, уже отслужили, и сапожники отказались их чинить. Мне было очень грустно расстаться с ними. Так много они мне напоминали былого, как и синее пальто.

Я работаю в бане и прачечной. Среди дня имею часы покоя. Но утром и вечером бывает тяжеленько. Надеюсь, что скоро вполне овладею работой.

Прости за сухое письмо. Пользуюсь свободной минуткой. Целую крепко. Спасибо за книги и надпись, баловство, за все, за все.

Твой Коля.

6 июля 1938 г. Лесозаводск

Дорогая моя жена, милая Сонечка! После посылки не мог уснуть, как всегда. Лишь перед рассветом забылся. Особенно подействовал знакомый наш чемодан. Думалось о многом. Думалось и о том, что скрыл от тебя некоторые свои мысли. А потому прими мою исповедь. Т. к. мысли мои уже давно рассеялись. Я знаю, что ты с волнением будешь читать это письмо. Но я тебя заранее должен успокоить. Все хорошо. Сидя в терме[414], в этапном вагоне, в 145 колонне до получения твоей запоздавшей телеграммы, я поставил перед собой вопрос. Не заключается ли смысл обрушившегося на меня несчастья в том, что судьба освободила тебя от меня? Я вспоминал своего умершего друга А. П. Смирнова[415], которого смерть вывела из тупика (но уже вполне реального, а не воображаемого, как у меня). Я ни минуты не был уверен в своей правоте, а лишь боялся своих мыслей.

Ты помнишь нашу беседу осенью в Переделкине поздно вечером на скамейке в саду, когда ты сказала мне, что сперва думала, что можешь полностью принадлежать мне, но ты «своевольница» и у тебя останется навсегда твоя обособленная жизнь при всей твоей любви ко мне. Я этот разговор вспоминал часто после твоих вспышек, чувствуя, что есть силы в тебе, которые не претворились в нашей любви и бродят в тебе. И вот в эти месяцы после ареста, на досуге, я поставил перед собой вопрос: не совершил ли я преступления перед тобой, связав наши жизни. Что я помешал сложиться твоей жизни совсем иначе, лучше, и судьба исправила (пока не поздно) мою ошибку, освободив тебя от меня. Чем питались эти мысли? Я прослежу только последний месяц.