Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Наше путешествие, которое ты в письме назвала сказкой. Я хочу его осветить перед тобою, как я его переживал. Это светлая ткань, в которую впиталась темная ниточка. Я не сумел, при всей любви к тебе, быть таким, чтоб этой темной ниточки не было. Киев. Это были поистине чудесные дни. Любовь моя к тебе разгорелась ярким пламенем. Мне хотелось, чтобы ты восприняла со мною не только Киев со всем величием его прошлого и красотою его ландшафта наших дней, но хотелось — любя тебя — показать и свой Киев. Представлял себе всю радость того, как ты показывала бы мне Иваново-Вознесенск со всеми местами моей Сонюшки. Но я не сумел этого сделать. Почему? Я не имею ответа. Ты восприняла меня — как бы удаляющимся от тебя в свое прошлое. А ведь я был полон тобой. Сердечный, подлинно радостный прием Маруси, которая называла тебя Сонечкой, ее счастье, что у меня такая жена, как-то особенно подействовало на мою гордость тобой. И ты была так прекрасна в моем любимом платье, с таким оживленным лицом.

Вспоминаю посещение старинного храма, у которого то же имя, что у тебя, твой показ мне новых для меня мест — садов между Владимирской Горкой и Лаврой. Помнишь этот вечер? Умань. Мы на кладбище, где могила отца. Ты, взволнованная, ищешь ее вместе со мною. Помню радость твою, когда она нашлась. Мы склонились вместе. И я подумал — словно за благословением, как у могилы ее (т. е. твоей) матери. Возвращение в Киев. У меня огромный подъем. Ты помнишь, каким я вернулся с билетами. Я был полон силы жизни, юности. И как я потом после Мотовиловки ходил по комнатам Маруси в каком-то страхе за тебя, за тебя, которую утром ощущал, как награду, как дар судьбы. Вечер последнего дня. Мы вчетвером на балконе. Киев во мраке. Прожекторы над ним, как северное сиянье, и аэропланы, как летящие звезды. Какая ты была близкая, и чувствовалось мне, что мы соединены судьбой. Остается мало места. Днепр. Я полон пережитым. Простор. Тишина. Века и века над ним, над старым Днепром. «Глубоки омуты днепровские, велико раздолье по всей земли»[416]. Я был задумчив, непривычно молчалив от полноты, читал книгу. Годовщина нашего брака. Ты напомнила мне о ней. Я был очень виноват и не знаю, не понимаю, как с утра я не вспомнил 4-ое /VIII! Но ты истолковала все опять как отход от себя, как и в день моего рождения в Крыму, и ночь и утро по пути в Коктебель. И вот в Коктебеле ты сказала мне, что в моей любви к тебе все меньше романтики, праздника, вспомнила слова <нрзб> о своем браке, который утратил остроту. Я тогда выслушал спокойно. Перед нами был чудесный Коктебель, и я был твердо уверен, что сумею исправить все свои ошибки и рассеять твои опасения. Но счастливая звезда моя клонилась к закату. Я заболел[417]. А потом Москва — 3–4 дня, и все кончилось. И остался во мне упрек к себе. Я не мог дать тебе всего, что требовала твоя большая любовь ко мне. Она пошла на убыль. Вижу, вижу, что ошибся. Любовь вступила в новую фазу и под ударами судьбы расцвела ослепительным светом. В истории большой, подлинной любви все новые и новые подъемы. Но как она редка. Как подлинный талант — поэта, музыканта.

Вот мои признания.

Целую тебя, жена моя.

Твой Коля.

Благодарность за посылку от 5-го.

Эти утаенные от тебя мысли не ставь в связь с моим 1‐м письмом.

11 июля 1938 г. Лесозаводск

Сонечка, дорогая жена моя, после того, как я писал тебе последнее письмо, я еще не успел получить от тебя писем. А ведь живу-то я от письма до письма — это вехи моей жизни. Нет писем и от детей… Где ты — в Москве, в Селигере? Как меня мучит мысль, что ты в Москве! Отпадает сейчас вопрос и о посылках: я деньги наконец получил.