Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Сонюшка, Сонюшка, ну что я могу тебе сказать утешительного. Что, кроме того, что я люблю тебя. Летом тебе особенно будет грустно. Ах, это свидание.

Напиши мне, какие у тебя планы на случай, если свидания не состоятся. Я очень тревожусь.

Ты рискуешь из‐за поездки Селигером, но ведь это один против ста![427]

21 июля 1938 г. Лесозаводск

Сонюшка, моя любимая, здравствуй. Мне сегодня хочется так тихо, спокойно побеседовать с тобой. Я чувствую себя значительно лучше. Главное — успокоились нервы. Белые палаты, тишина, не слышно матерщины, ни выкриков. Жизнь спокойная, размеренная. Я с жадностью впитываю эти ритмы. Выйдешь в сад. Цветники… Впрочем, поле с дикими цветами здесь мне более любы (так!). А все же хорошо посмотреть на эти георгины, настурции… За садом — огороды, целый участок — с солнцевидными подсолнечниками. А там зеленеют поля. За ними сопки, а еще далее — волнистые линии синеющих гор. И нет между ними и мной преграды. Нет ни забора, ни вышки. Есть книжки. Читал журнал «Октябрь». Много интересного. Между прочим, отрывки романа Фейхтвангера «Лже-Нерон». Знаешь, лучше всего высылай мне какой-нибудь журнал. Это разрешит книжную проблему в посылках. Завтра надеюсь получить «Детство» и «В людях» Горького. А с каким наслаждением я разыскивал бы под г. Горьким Горьковские места, как разыскивал в Москве и под Москвой Герценовские. Сколько у меня было возможностей работы! Сейчас вечер. Солнце близится к закату. Тени стали длиннее. Жар спал. Я опять пишу тебе в беседке.

Сегодня утром я почувствовал, как во мне робко зашевелилась надежда. Робко — чтоб не причинить боль. О, как надежды способны истерзать душу. «Измучен жизнью, коварством надежды, когда им в битве душой уступаю». Как я испытал это действие надежд! «Еще темнее мрак жизни вседневной, как после яркой осенней зарницы!»[428] И вот сегодня я ощутил опять улыбку жизни вместе с лучами утреннего солнца. И в душе опять вспыхнула надежда. «Жизнь вернется, а с ней и моя Соня». Так сказала мне надежда. Но сказала тихо, тихо. Донеслись звуки граммофона. Ария Ленского «Что день грядущий мне готовит?». Ах, какие искушения такие надежды! Только не поддаваться им. Да, ты права, так же я думаю и о свидании. Ужасно беспокоит меня то, что ты из‐за этого журавля в небе упустила синицу — Селигер.

Как ты используешь отпуск? Как хорошо, если в Пушкинские места и г. Пушкин, моя милая пушкинистка! Ужасно, ужасно радует меня, что ты там работаешь, среди этих вещей и образов, которыми я так страстно жил. Цявловская[429] мне казалась натянутой и избалованной. Но как-то ночью, над рукописями Пушкина, мы разговорились. Она мне рассказывала о них с такой любовью, с таким жаром. И я ее увидел в новом свете. Как мне жаль, что я не был с тобой на докладе о «Медном всаднике». Сколько у меня мысли о нем. Читала ли ты мою книгу «Быль и миф Петербурга»? Я кое-что высказал в ней. Как смешно звучат мои слова: «Как жаль, что я не был на докладе»! Снявши голову, по волосам не плачут. А впрочем, Сонюшка, ты не можешь упрекнуть меня, чтобы я жаловался в своих письмах на свою судьбу. Не правда ли? Сейчас я читаю регулярно газеты. В Москве жара. Как ты переносила эти дни? Я получил твое письмо № 4 и № 8 от 21 и 30-го/VI. Их очень аккуратно сюда доставляют из колонны. Ты успокаиваешь меня относительно Сережи. Я очень, очень волнуюсь о нем из‐за его легкомыслия. Ему необходимы четкие рамки жизни, если ему не удастся поступить в вуз, это грозит ему разболтанностью жизни. Меня уже волнует не вопрос, куда он поступит. Лишь бы поступил и учился.

Несколько вопросов. Как живут мои сестры (тел. В 11337)[430] и Федор Алексеевич?[431] Какова судьба моей рукописи «Москва Герцена»? Узнай у секретаря Бонч-Бруевича К. Б. Суриковой — сохраняется ли она в рукописном отделе или брошена. Читал ли ее Бонч-Бруевич. Была ли ты у Лебедева-Полянского[432]. По-моему, к нему ходить не стоит.

Когда же ты пришлешь мне свою пропавшую карточку? Если сохранилась квитанция — требуй с почты. О чем писала мне в пропавшем письме от 24/IV.

Целую тебя, моя дорогая Сонюрочка.

Твой Коля.

24 июля 1938 г. Лесозаводск

Дорогая, милая Сонюшка, здоровье мое быстро поправляется. Я, правда, лежу еще в лазарете. Но это лежание, быть может, уже не укрепляет, а ослабляет меня. Ближайшие дни вернусь в свою колонну, следовательно, увижусь с своими товарищами по лагерному житью. Я много размышлял о них. В переписке Горького я нашел его полемику с П. Я. Мельшиным (Якубовичем)[433] из‐за книги последнего «В мире отверженных»[434], где он дает оценку уголовникам. Несмотря на всю мягкость его суждений, Горький упрекает его в недостатке любви. Может быть, он и прав. Но я все же думаю, что уголовные старого режима и нашего времени не одно и то же. В старых встречался протест против гнета жизни — за него-то и любил их Горький.