Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Моя хорошая Сонюшка, дорогой мой друг, я все еще под впечатлением от твоего письма о Доменике. Я боюсь, что в моих письмах далеко не отражено мое чувство к тебе, в сравнении с тем, как это в твоих письмах. Ты пойми только одно, что ведь душевное состояние у меня подавленное (может ли быть иначе!), и это мешает мне высказываться. Ведь даже в отношении природы — я не могу, как ты, находить в ней исцеление. Между мной и природой словно что-то стало, и я не могу отдаться ей. А тут в лугах — целые заросли цветущего шиповника, масса прекрасных других цветов. На пути к месту работ — огромная липа, она скоро зацветет. «Расцветают липы в лесах, а на липах птицы поют». Есть еще причины лирической сдержанности, невольной, моих писем. Когда я перечитывал письма моей юности, я чувствовал часто неловкость от повышенности их тона (хотя он вполне соответствовал напряженности моих чувств). И я как-то теперь смущаюсь, когда пишу, и невольно сдерживаюсь. Но я все же надеюсь, что и в этих письмах ты сможешь ощутить согревающее мою жизнь тепло — это чувство к тебе. Последние дни ты мне все как-то мерещишься с головой, повязанной платком, так живо, живо чувствую тебя. Скажи мне, а подругам своим говоришь ли так о любви ко мне. Мне бы хотелось, чтобы ты была откровенна с близкими из них. Я опасаюсь, что у них против меня есть укор — что я внес так много горя в твою жизнь, в особенности с этой стороны я опасаюсь твоих родных. Тебя удивляет, что я в теперешней своей жизни могу думать об этом, но ты не представляешь себе, насколько живы, актуальны для меня интересы нашей московской жизни; думаю, что это приятно тебе. Вот отчего меня так же волнует поездка Сережи в Москву. У поэта Авзония[437] (Рим, эпоха падения) есть эпитафия: «Радость жизни былой ни одна для меня не исчезла, я только жизнь изменил, но не окончил я жить»[438]. Я слово «радость» расширю — и будет то, что у меня есть, жизнь моя — там, в Москве, со всеми радостями, со всеми печалями. После 1929 г. я чувствовал, что жизнь моя кончена — остался эпилог. И вот сейчас постоянно я возвращаюсь мыслями к поэме А. Блока «Соловьиный сад». Она имеет какое-то отношение ко мне. Там, на севере — труд, одиночество. «Я ломаю слоистые скалы в час восхода на илистом дне». Потом «Соловьиный сад» и снова — кирка и лом. Только герой Блока не нашел своего осла, а лом заржавленный лежал на берегу.

Неужели же наша жизнь прошла, как «Соловьиный сад», и все уже прошлое, сон, мечта о «последней любви», которая и «блаженство и безнадежность». Этот цветок — дикая «барская спесь». Он был пунцовее. Получил только что два твои письма от 6/VI № 20 и без даты и №, написанные в парке. Весть о смерти твоего брата Саши очень поразила меня. Отчего ты скрывала ее?

Целую тебя горячо, моя милая Сонюшка, твой, всегда с тобой,

Коля.

Получил назначение зав. баней и прачечной. При всех плюсах общих работ стало очень трудно от зноя.

28 июля 1938 г. Лесозаводск

Моя дорогая, моя милая Сонюшка, получил твое большое письмо № 9 от 4–5/VII. Последнее мое письмо было из Сангородка. Я им остался недоволен. Я в нем писал о моих попытках жить больше другими, окружающими, чем собой, входить в их интересы, чем можешь помогать им. И вот я писал о наличии у меня потенциальной жалости к каждому из них, как к человеку, но вместе с тем о невозможности любить как лицо. А ведь вся суть-то именно во втором! Я с грустью вижу большую душевную усталость именно от людей. Но когда ты пишешь о людишках, то мы говорим о совершенно разном. Тут наши критерии так же несоизмеримы, как и наши жизни. Задавая тебе вопрос об Ф. А. и И. Н.[439], я приблизительно представлял себе, в чем дело. Но не думай, что я тебя сколько-нибудь упрекаю в том, что ты в конце концов указала Ф. А., где он тебя может видеть. Это не только законная гордость. Понимаю я и твою горечь относительно И. Н. Но что во всем этом касается меня лично, я им вполне прощаю. В отношении же их лично к тебе у меня остается горечь. Ну, вот и в переписке нашей на этом точка. Конечно, ты должна была написать мне об этом. Какое может быть сомнение! Я тебя очень прошу ничего не скрывать. Как видишь из моих писем за последний месяц — я от тебя в пределах возможного ничего не скрываю. Это нужно прежде всего для наших с тобой отношений. Только полная откровенность обеспечивает полную близость.

Я тебе писал, что меня очень беспокоит, как устроится жизнь и учение Сережи после школы. Очень хотелось бы перекинуться несколькими письмами с Анной Николаевной. Но чувствую, что она побоится. Твои слова, что Сережа «раскачивается» на дальнейшее, вполне совпадают с моим представлением о положении дел. Факт окончания школы — ему рисуется таким большим делом, что начать энергично подготовку в вуз, это уже очень для него трудно. А как было хорошо мне: кончил гимназию — и университет открыт без экзаменов.