Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

29/VII. Эти два дня, что я пишу письмо, я все вспоминаю прошлый год. Только год назад, только год, а столько горя налегло на жизнь, что этот год отдалило вглубь жизни! Эти дни мы были в Киеве. Мы смотрели Врубеля в Кирилловской церкви[440], Лавру, надднепровские парки, Ботанический сад, Музей. Сегодня, 29-го, отъехали в Умань. Я составил себе календарь обоих путешествий и каждый день вспоминаю «год назад», «два года назад» и, наконец, эти дни «три года назад». Ты пишешь, как хорошо, что человеку не дан дар Кассандры — знать будущее. Да, хорошо, что в те года мы его не знали. Но в эти дни, месяцы, если бы знать, что у нас не все кончилось, что у нас не только жизнь в письмах (как ты хорошо описала получение 3‐х писем), что у нас есть общее будущее. Если бы знать, какая бы тяжесть свалилась с плеч, как бы я помолодел. А теперь живешь с надеждами. Я тебе писал: измучен жизнью, коварством надежды. Мне так хочется тебе написать что-нибудь, что бы порадовало тебя, но у меня ничего нет, кроме любви к тебе, моей верной Сонюшке.

Я опять на общих. В день возвращения из Сангородка был послан на разгрузку вагона от кирпича. Температура, говорят, доходила до 50° на солнце. С каким же наслаждением я после этого смывал кирпичную пыль в бане! И окатывал себя водой. Эта привилегия мытья когда захочу за мной осталась. В другие дни работали на лугах, по заготовке дерна. Там легче — зелень, но тени нет. Я не в силах вырабатывать нормы. Сердце сдает… Сегодня я поэтому освобожден, хотя температура у меня нормальная. Это потому, что у нас новый лекпом, который гораздо внимательнее. Видишь — уже плюс.

Пишу тебе, сидя в высокой траве, в тени нашего барака. Ох, жара, жара! С наслаждением ел орехи, чернослив с сухарями и сгущенным молоком, не разводя его. Недавно делал компот из винных ягод, чернослива и абрикосов. Провизии твоей у меня еще много. Надеюсь, что ты исполнила мою просьбу и не выслала в очередной раз посылки. Пойми, у меня есть и деньги. А в колонне теперь есть ларек. Хранить же избытки провизии — очень трудно. Пойми — что я сплю на нарах. Последние 2 месяца у меня ничего не украли. Не имею еще известий, получила ли ты мое письмо, копию с которого я хотел чтобы ты приложила к своему заявлению.

Хочу знать твое мнение.

Рад, что Державин[441] пригодился.

Диуретик у меня есть. Хинин мне давали в Сангородке. Есть еще и свой. Денег не высылай. У меня есть.[442]

30 июля 1938 г. Лесозаводск

Дорогая, бесценная Сонюшка — вчера отправил тебе письмо с воспоминаньями о нашей поездке. Сегодня мы были на могиле моего отца, на моей родине в Софиевке. И все кричит во мне — неужели это только год! Только год! Куда, куда вы удалились — дни нашей жизни с тобою. Получил твои письма — ответные на мои ответы по поводу отказа прокуратуры. Мне кажется, что во всем этом есть какая-то нечеткость. Если бы дело было в том, что постановления тройки не могут быть оспариваемы прокуратурой, то это должны были тебе сказать сразу при получении твоего заявления и моей жалобы. Между тем здесь в Уссури постоянно: освобождают прибывших со мной этапом, приговоренных той же тройкой, или же чаще заменяют 10 лет годом, двумя, тремя. Получила ли ты письмо, которое я послал тебе непосредственно вослед автобиографии? В нем я объяснял тебе, что думаю, тебе следует приложить его или копию с него к своему заявлению. Ты мне ничего не ответила. А в первом письме, до моего разъяснения ты пишешь ту же мысль, но сейчас же отбрасываешь ее.

Отвечу на твои вопросы. Мой первый следователь Готцев, который, по моему впечатлению, вел мое дело к прекращению (он, между прочим, показал мне отзыв Бонч-Бруевича — исключительно хвалебный и с научной, и с общественной, и с политической стороны), так вот этот Готцев уже поставил все вопросы о моем прошлом. Видимо, отдел не согласился с ним, мне дали нового следователя Черкасова, который повел дела диаметрально противоположно во всех отношениях. Но о нем распространяться не буду. Эпизод с А. Э. Серебряковым — он изображен в очень тяжком виде. В общем, у меня впечатление такое. Если бы не Григорьева — ничего бы не было. У нее нашли записку ко мне с рекомендацией двух лиц. Это бросило на меня подозрение. Справились, кто я, и собрали сведения о моем прошлом. Подозрения сгустились. Установили наблюдение над нашим телефоном. Два разговора показались подозрительны с Марией Васильевной о собрании и с Константином Николаевичем[443] — о плане Пушкинской площади. И все же если бы не было большой кампании по очистке страны от подозрительных лиц, меня бы, как мне кажется, не тронули б. Ведь за телефоном наблюдение было в апреле, а взяли меня в сентябре. Вот, как мне кажется, и вся моя трагическая история. П. Н. Миллер[444] не смог тебе помочь установить, кто это Николай Константинович и Мария Васильевна. Может быть, автор плана Пушкинских мест Пушкинской площади неправильно записал, может быть его отчество неверно?