Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

К новой работе я привыкаю, хотя из‐за рассеянности бывают ляпсусы; впрочем, совершенно пока безвредные. Когда лучше освоюсь, то, вероятно, и рассеянность будет мешать меньше. Начальником я доволен. Долго ли буду на этой работе — сказать трудно. Но она мне по силам. Пишу с паузами, фразу за фразой: жизнь оскудела. Что сталось от ее былого богатства! Припишу фразу и представляю тебя над чтением письма, твою склоненную голову, моя любимая, любимая Сонюшка. Пишу тебе эти слова и шепчу их (я один). А помнишь ли ты еще мой голос? Он, кажется, не изменился, в то время как во мне изменилось все. Ты помнишь мою свежесть восприятия жизни, мою горячность, даже какую-то детскость. Мои товарищи удивлялись моей неистраченности. Говорили, шутя, что я знаю эликсир жизни. Я присматривался к этим созревшим людям, как Эйхенбаум, Гуковский[452] и др., уразумевшие жизнь. Общаясь с ними и им подобными, я часто испытывал неловкость за чувство своей незрелости. Мне кажется, если бы я был художником, моя картина могла напомнить Фра Анжелико[453] по своей детскости. Осталось ли это во мне. Ты пишешь, что стала лучше, стала глубже, мудрее, тверже. А я от новых испытаний, быть может, только и потерял эту свою детскость. Но, может быть, она и не была недостатком?

12/VIII. Кончаю письмо. Погода изменилась. Я спал в бараке и эту ночь провел как год назад, страдая от клопов, хотя сегодня их было меньше. Этот день веха моей жизни, мой праздник. Больше всего люблю из тех, что провел с тобой: особенно в 1934 г., а затем на Кавказе. Помнишь Н. Афон, и Балкан, и музыку в Сухуме, и цветок магнолии? Будет ли от тебя письмо, если да — припишу.

Читаю «Темный цветок»[454]. Мне помнится, что это последняя книга, которую читала Татьяна Николаевна. Ее заглавие заставило меня думать и о красном цветке; в одном из писем апреля ты спросила, догадался ли я, кто это был. Но я ответа на свою догадку не получил. В твоей любви у меня сомнений нет, а потому и нет обиды ни капельки. От детей писем тоже все нет. Сегодня много работы. Вечером припишу.

День кончился. Утро 13-го. Этот день прошел особенно грустно, писем столь жданных нет. А я так надеялся, что будут и от тебя, и от детей. Только когда на нарах закрылся с головой и вспоминал прошлые дни — испытал чувство благодарности жизни. Если после этого письма будет перерыв — ты не волнуйся, слышишь! Ну, всего, всего светлого, ясного, согревающего твою душу.

Целую.

Твой Коля.

19 августа 1938 г. Лесозаводск

Милая, дорогая, меня все влечет к тебе, и вот я опять за письмом. Хотя закончу его дня через два. Пишу, как Герцен писал своей Наташе свои письма из Вятки несколько дней сряду. Сегодня мне вспоминается не прошлый год — а то, что было уже так давно (16 лет тому назад). Мы с тобой были в Кириллове-Белозерске. Помню — по-южному жаркий день, но не по-южному свежую траву — изумрудно-яркую. Белые высокие стены, мощные башни сияли на солнце. Мне вспомнилась от этого белого сияния далекая Пиза, в которой я был в 1912 г. с тем же Иваном Михайловичем[455]. Позднее в этом музее мы смотрели подлинники Андрея Рублева. Помнишь ли ты этот день? У нас было ненастье 4 дня. А сейчас яркое, свежее утро. Вдали темно-синяя полоса реки среди зеленых берегов. Я за письмом тебе.

20-го/VIII.