Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Продолжаю. Ты интересовалась, «<чем я заведовал>, в чем состояли тогда мои трудности?» Среди клиентуры прачечной — много нечестных людей, а то и просто воров. Сдают белье — я его мечу и отдаю в стирку. При возвращении белья — протесты — «Мы отдавали новое, а вы даете заплатанное». Как быть? Прачки ли (воровки и большей частью очень развращенные, среди них 2 истерички) переставили метки или же отдавшие свое белье хотели получить новое и хорошее? Решить трудно. Теперь баня. Загнать лагерников в баню дело нелегкое. После работы они предпочитают лежать на нарах. В бане белье сдается в дезинфекцию. Опять сопротивление. Наконец, разные требования, даже капризы при обмене грязного белья на чистое, которым я фактически не имел возможности удовлетворять. К этому прибавь переборку отвратительного грязного белья, для того чтобы ставить пометки (тряпочки разных цветов). От одной функции я прямо отказался: проверять во время женской бани, все ли белье они сдали в дезинфекцию. Я поручил это дезинфектору. У меня непреодолимое отвращение к этим женщинам в массе. Я не представлял себе пределов бесстыдства, до которых может доходить испорченная женщина. Тебе это, может быть, покажется странным, но я совершенно не могу привыкнуть к гнусной брани. Мало того, чем дальше, тем нервнее внутренно, болезненнее я реагирую на нее (конечно, внутри себя; бороться с ней безнадежно). Эта брань дошла до пределов, на которые способно додуматься самое гнусное и смрадное, что есть в душе человека, — дальше идти некуда. Исчерпано все. И эта брань стала уже мертвой. Она совершенно не действует на оскорбляемого, а только сотрясает воздух и отравляет его своим смрадом. Ругаются так все, не исключая женщин и тех, кто считает себя интеллигентом.

Против моего назначения была «Романея»[456], которая сказала, что при моей мягкости я рискую, что шпана проломит мне голову шайками для мытья. С этой стороны все было благополучно, к ее удивлению. В общем, ко мне относились, насколько это доступно им, с уважением. Я был внимателен с каждым. Когда при спешной отправке меня в Сангородок я сдавал наличие, мне все же пришлось уплатить за недостачу рубашки одному шпаненку 5 рублей, а другому отдать свою, ту, в которой я был арестован. Зато, заведуя баней, я имел среди дня досуг, кроме того, отдохнули мои мускулы. Кстати о зарплате. Она называется премвознаграждением и выдается вырабатывающим больше, чем <могу> вырабатывать я. Я все еще на общем котле. Поверь мне, что и сам Ив. Павл.[457] ничего не мог бы добиться для улучшения своего быта. Ведь на Медвежьей горе ты знаешь, как я хорошо был устроен, какая там была у меня увлекательная работа! Сегодня написал о себе Мариенгофу[458], он здесь главный инженер. Помнишь, весной 1934 г. мы встретились в театре с его женой, и она была так любезна со мною. Ну, до следующего письма. Всего светлого.

Любящий Коля.

21‐го пришла посылка с сюрпризом. Все хорошо. Спасибо. Нет места писать.

27 августа 1938 г. Ст. Уссури