Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Моя дорогая, любимая, снова я начну письмо с воспоминания. Чем и жить-то, чем и любить-то жизнь! Год назад, в этот же день нам показывали в Одессе Пушкинские места, а вечером мы сидели в Аркадии, у самого моря, и ты задумала «думают ли в этот вечер о нас наши друзья!». Еще год назад — и мы на горе Мцыри в Мхети. Я сижу один в конторе. Перерыв полуденный. Так неприятно быть одному в комнате. За стенами звуки кузницы и шум стройки. Это означает, что перерыв кончился. Но у меня есть еще несколько минуток свободных, чтобы побыть с тобой, моя жена. Сегодняшний день: небо светлеет. Скоро восход. В бараке копошатся. Подъем. Я не ел сегодня очередное блюдо нашей кухни. Пил толокно с маслом, закусил грудинкой, чего же больше? Пылит дорога золотистым облаком. Навстречу стадо коров. Пастух с бичем. Коровы, наталкиваясь на нас, делают легкий намек рогами, что в случае чего можно и боднуть, но они, судя по их мордам — таким равнодушным, — и сами в это плохо верят. Зеленая сопка. Вдали — г. Уссури. А перед ним деревушка — с хатами — голубоватыми, лиловатыми, белыми — масса подсолнушников — совсем Украина. Но это дали, куда мы не забираемся… Подъехала телега со стройматериалами, которые я учитываю. Кончаю.

Продолжаю. Да, Сонюшка, а что ни говори, живу-то я все же твоими письмами. Все остальное — природа, труд, люди — все, что я нахожу в них положительного, все же жизни мне не дают. Во всем этом мои старые устремления пытаются найти смысл, опору, но они не могут поднять души, подавленной всей катастрофой. Я уверен, что боль твоя не меньше моей, м. б., острее, даже наверное острее (я тебе писал, что я счастлив, что я, а не ты в лагере). Но опор жизненных в окружающем у тебя больше. И я чувствую постоянно, что держусь за жизнь, за эту жизнь из‐за тебя. Ты спрашиваешь — «а дети?». Ах, Сонюшка, я знаю, что я им очень нужен. Но знают ли они это? У меня создалось впечатление, что только ты живешь мною, ты одна на свете. Что для всех остальных я уже прошлое. Сейчас письма твои доходят не так быстро. Последнее от 13‐го я получил как дар в годовщину нашей свадьбы. А в начале лета через две недели — каждые два-три дня. Я чувствую, что письмо мое опять выходит грустным и может расстроить тебя, голубка. Ну порадуйся хоть тому, что в эту жару (температура доходит до 50) я уже сижу пока что в конторе. И то уже плюс. Ты часто мечтаешь о жизни вдвоем в тихой провинции. Мне всегда очень отрадно читать об этом в твоих письмах. Но сам я не могу мечтать, как я не мечтаю ни о свиданье, ни о Москве. Мне мечтать очень больно. Тебе легче верить в это — ты осталась в прежней жизни. А мне всегда кажется, что так далеко и во времени<, и в> пространстве. Но, вероятно, тебе интересно мое отношение к такой перспективе (я еще не могу назвать ее возможностью). Конечно же, это чудесно. Но мне все же навсегда тяжело поставить крест над моими работами по Герцену, требующими центральных архивов и библиотек. Пусть так. Но картина жизни с тобой вдвоем где-нибудь в маленьком, тихом городке, быть может, общая работа — это, Сонюшка, как соблазн, я сам гоню от себя, как и «коварство надежды». Но, повторяю, очень согреваюсь душой, когда об этом пишешь ты.

Порой поднимается сильная тоска о детях. Любовь к ним горячей волной обдает душу. Это чувство возникает из недр, из глубин моей жизни. Но с ними я не могу перекликнуться так, как с тобой.

9-ое. Кончаю письмо. Утро чудесное. Дали в утреннем тумане. Верхушки сопок над ними — словно парят высоко в воздухе. Зеркальная гладь Уссури.

13 утром мы подъезжали в Севастополь.

Нет, я не должен роптать на жизнь. Какой дар твоя любовь!

Вышли мои старые ботинки[450].

10 августа 1938 г. Лесозаводск

О, милая, какое мне грустное наслаждение сесть за беседу с тобою на листочке бумаги, который, по всей вероятности, будет в твоих руках, и твои глаза пробегут по этим строкам. Я все размышляю о том, какой дар жизни эта твоя любовь ко мне! Как странно вплелась ты в мою жизнь под знаком слов о «любви последней, зари вечерней»[451] — еще 1922 г., когда мы были и должны были быть далекими друг другу…

Окно конторы открыто, да и рам еще для него нет. Ветер дует прямо в лицо — с реки, а вдали ее лента стальная морщится от ветра. Я же не морщусь, а улыбаюсь ему: он так освежает. Из-за появившихся клопов последние ночи я сплю на дворе под звездами. Очень хорошо. Только утром от реки сыро и надо возвращаться в барак. Может быть, переберусь ночевать в баню. Мне предлагают пока устроиться там. Когда я вчера в бане брился, я убедился, что выгляжу совсем не плохо и мог бы не бояться предстать пред твои пытливые и тревожные взоры. А когда я еще искал искру надежды на свидание, я все боялся испугать тебя своим видом.