Николай Ежов и советские спецслужбы

Говоря о Тимоше, Ягода упомянул однажды о том, что ей были переданы 15 тысяч долларов. Причём он до того изолгался, что стал уверять меня, что деньги эти без его ведома отправил на квартиру Пешковой Буланов, что конечно абсолютно абсурдно (здесь можно усмотреть косвенное доказательство того, что бриллианты и валюту Ягода хранил у Тимоши, которой одной из немногих героинь этого очерка посчастливилось прожить долгую жизнь и умереть своей смертью в 1971 году. – Б.С.).

Ягода всё время говорит, что его обманывают, обещав свидание с женой, значит, обманывают и насчёт расстрела. «А я если б я увиделся с Идой, сказал бы несколько слов насчёт сынка, я бы на процессе чувствовал иначе, всё бы перенёс легче».

Ягода часто говорит о том, как хорошо было бы умереть до процесса. Речь идёт не о самоубийстве, а о болезни. Ягода убеждён, что он психически болен. Плачет он много раз в день, часто говорит, что задыхается, хочет кричать, вообще раскис и опустился позорно» (сам Владимир Михайлович ещё надеялся на лучшее и потому держался)[157].

Как раз в «полубредовом состоянии» Ягода говорил правду: что на самом деле никого не убивал, но боится сказать об этом открыто. А почему боится? Потому, что это может сыграть на руку контрреволюции. Очевидно, следователи апеллировали к «большевистской сознательности» Генриха Григорьевича, равно как и Бухарина, Рыкова и других подследственных по делу «правотроцкистского блока». Убеждённым большевиком Ягода, как и его соседи по скамье подсудимых, никогда не был, рассматривая в партийной принадлежности прежде всего путь к власти. Другое дело, что для Ягоды на первом плане стояли связанные с властью материальные блага, тогда как для Бухарина и Рыкова, равно как и для Ленина и Троцкого, Сталина и Молотова, на первый план выходила возможность властвовать. Но сейчас, в камере, главным для Ягоды стал страх. Он боялся, что если заявит на суде о ложности выдвинутых против него обвинений, «сыграет на руку контрреволюции», тогда-то уж точно расстреляют. А обещание не расстреливать, если признается в несуществующих преступлениях и до конца сыграет свою роль в суде, давало пусть призрачную, но надежду.

Помните Маяковского:

Если бы выставить в музее
плачущего большевика,
весь день бы в музее торчали ротозеи.
Ещё бы – такое не увидишь и в века!

Ещё как увидишь! Яркий пример – Генрих Григорьевич Ягода, рыдающий на груди у друга-узника. Оказывается, достаточно поместить большевика в тюрьму, инкриминировать ему расстрельные статьи – и никакого века ждать не нужно. И даже без битья будет реветь, что твоя царевна Несмеяна! И если бы только один Ягода был столь нестоек в несчастье! Нет, он в данном случае – вполне типичный представитель пламенной плеяды «плачущих большевиков».

Но Ягода, в отличие от Ежова, по крайней мере был профессиональным революционером, с солидным дореволюционным стажем и солидным чекистским опытом, имевший тесные связи как со многими старыми большевиками, так и с кадровыми чекистами. У Ежова подобных связей не было. Поэтому он без колебаний репрессировал и большевиков с дореволюционным стажем, и чекистов, работавших еще с Дзержинским. В этом качестве он и требовался Сталину.

Интересно, что Киршон после громкого развода со своей первой женой жил в незарегистрированном браке с Нонной Белоручевой, в прошлом женой Льва Ефимовича Марьясина, одного из ближайших друзей Ежова. Сам Марьясин был арестован еще 20 декабря 1936 года, так что тучи над Киршоном сгустились не только по линии Ягоды, но и по линии его второй жены. Незадолго до ареста, когда Марьясин был уволен из Госбанка, Ежов предложил ему должность в Наркомате внутренней торговли или Наркомате тяжелой промышленности. В сентябре 1937 года Военной коллегией Марьясин был приговорен к расстрелу, но приговор привели в исполнение почти через год, 22 августа 1938 года. Ежов лично руководил следствием по делу Марьясина, которого постоянно били. «Я велел отрезать ему ухо, нос, выколоть глаза, резать Марьясина на куски», будто бы говорил Дагину пьяный Ежов. Но не исключено, что в своем заявлении на следствии Израиль Яковлевич дал волю своей фантазии или просто пересказал пьяную фантазию самого Николая Ивановича. А по показаниям Фриновского, «если других арестованных избивали только до момента их признания, то Марьясина избивали даже после того, как кончилось следствие, и никаких показаний от него не брали». Согласно же показаниям ежовского телохранителя В.Н. Ефимова, по ночам Ежов пьяным частенько наведывался в Лефортовскую тюрьму, где подолгу с глазу на глаз беседовал с Марьясиным. Но в день назначения Берии в НКВД Ежов приказал Льва Ефимовича расстрелять, видя в нем опасного свидетеля[158].