Николай Ежов и советские спецслужбы

Я полагал, что наша группа отстаивает наиболее правильный творческий метод, я не видел ничего антипартийного в том, что мы сохранимся, как творческое течение. Это было глубоко ошибочно. Наша налитпостовская группа все более и более замыкалась, отрывалась от «конкретных задач современности», от партийной жизни. Критика и самокритика душились, как в ней самой, так и административным путем во вне ее. Для меня творческие убеждения нашей налитпостовской группки становились довлеющими. Мне, коммунисту-писателю, литературные взгляды и практика группки, которые я разделял и много лет сам проводил, логика групповщины помешали разглядеть враждебные физиономии некоторых моих соратников. Отрыв от жизни не позволил понять, что и самые теории, по существу, вредны партии. Групповщина взяла у меня верх над партийностью.

Я и после того, как партия сказала – конец всякой групповщине в литературе, – продолжал оставаться на групповых позициях, не понимая, что это может далеко завести. Я полагал, что отстаиваю свои прежние творческие позиции, а Авербах использовал эти групповые настроения. Я был заражен групповщиной, и это сделало меня слепцом, помешало мне разглядеть врага, который вел по пути сопротивления решению ЦК, противопоставления себя Оргкомитету, непризнания большевистской критики «Правды», вредной деятельности вокруг великого писателя Алексея Максимовича Горького.

Я отвечаю за всю свою деятельность рядом с Авербахом. Но в одном я неповинен: я не помышлял против моей партии. Я знаю, что заслужил суровую кару за то, то являлся в литературе пособником скрытого врага, за то, что сам вел деятельность, мешавшую проведению в жизнь решения ЦК, за то, что не помог партии разоблачить врагов. Но напрасно хотят некоторые товарищи сделать меня сознательным пособником троцкистов. Это неправда. С детских лет воспитанный комсомолом и партией, я не раз бился с ее врагами и никогда бы не пошел с ними. Если бы подозревал я, что Авербах – враг, что есть у него скрытый план борьбы против партии, я был бы первый, кто разоблачил бы его. Я был и всегда останусь верен партии.

Я никогда не вел никакой нелегальной, конспиративной и т. п. работы, как об этом сейчас говорят и пишут. Собрания налитпостовцев проходили совершенно открыто, выступал я против работников Оргкомитета открыто, – или в печати, или на собраниях партгруппы Оргкомитета. Мне казалось, что люди, входящие в Оргкомитет не сумеют правильно проводить линию ЦК. Я поэтому открыто добивался их замены. Достаточно просмотреть статьи, документы и другие материалы, чтоб убедиться в том, что я это делал открыто, ни от кого не скрываясь. Моя вина, что я не понял, что за мною действовала скрыто вражеская рука.

Дорогие товарищи, я знаю, что произведения мои недостаточно художественно высоки. Но одно в них есть, что для меня является наиболее ценным. Каждое из них посвящено борьбе партии на разных участках и этапах. Каждым своим произведением я пытался дать в области театра произведение, нужное партии, пропагандирующее ее идеи. Ни в одной своей вещи я не отразил враждебных влияний. Эта основная моя работа в литературе не была использована никем, в ней отразилось понимание мной задач партии и ее линии.

На собрании драматургов мои коллеги по перу утверждали, что я – абсолютная бездарность, автор антихудожественных пьес, ничтожный и фальшивый писатель. Они утверждали, что успех моих пьес объясняется тем, что якобы я их сам везде проталкивал, что участники моей «банды» их расхваливали и т. д., и т. п. Пусть все эти высказывания останутся на их совести. Одно только отнять у моих пьес нельзя – я не извращал, не искажал нашу действительность, я смотрел на происходящее глазами партийца, и, по мере своих слабых художественных возможностей, в пьесах своих боролся с врагами партии и страны. Я никогда в жизни не писал наспех, я всегда тщательно и добросовестно работал над материалом, писал пьесу в течение 1½, а иногда и 2-х лет.

Я просидел от начала до конца все четыре дня собрания московских драматургов. Я выслушал все, что обо мне говорили, я прочел все, что пишут обо мне в газетах. Я очень много пережил за эти дни, потому что таких страшных вещей в нашей стране еще не говорили ни об одном товарище. Так говорили и писали только о врагах. Все это нечеловечески трудно выдержать. Таких тяжелых дней не было еще никогда в моей жизни.

На этом собрании было много самой неприкрытой клеветы, сведения личных счетов, обливания грязью человека, который не может, не в состоянии на все ответить. Наряду с серьезными и ценными товарищами из Союза Советских писателей, меня били люди, озлобленные за то, что их враждебные произведения запрещают, а мои пьесы идут. Меня били и старые противники по групповым спорам. Еще до начала собрания меня изобразили врагом, которому не место в рядах честных советских писателей, и поэтому на собрании обо мне говорили только, как о враге, причем тех, кто и не хотел говорить, товарищи из президиума вызывали, несмотря на то, что они даже не записывались.