Николай Ежов и советские спецслужбы

Товарищи из руководства побуждали беспартийных драматургов говорить покрепче. Так например, товарищ Юдин перед выступлением написал тов. Погодину: «Я рассчитываю на то, что ты выступишь мужественно». Я не знаю, много ли нужно мужества для того, чтобы еще сильнее ударить человека, избиваемого всеми. В своих выступлениях люди доходили до чудовищных обвинений. Их можно было бы привести десятки. Чего стоит, например, обвинение меня в самоубийстве поэта Николая Кузнецова, который повесился в 1924 году, в то время, как я, не имея никакого отношения к литературе, был на партийной работе в Ростове н/Дону.

В связи с моей деятельностью нелепо называли имена всякой сволочи (Пикель, Карев), с которыми я никогда не имел ничего общего. С Каревым я никогда не встречался и вообще с ним не знаком, а Пикель однажды написал по поводу моей пьесы «Суд», вслед за «Правдой», похвальную статью и этого уже оказалось достаточным для того, чтобы связывать его со мной, несмотря на то, что можно назвать десятки драматургов, о которых впоследствии разоблаченные враги писали хвалебные статьи.

Меня обвиняли во всем, даже в уголовщине, хотя и далеко нерасположенные ко мне люди говорили, что это уже чересчур, что таких обвинений предъявлять не стоит, что они ни на чем не обоснованы. В общем, меня уничтожали, втаптывали в грязь, били куда попало и чем придется. Первые мои ощущения были ощущения страшного раздражения, возмущения и протеста. Но, слушая все больше и больше, я понял, что целый ряд выступавших в основном были правы, и что за множеством всяческой клеветы и измышлений звучит голос суровой и правдивой самокритики.

Я понял, что за последнее время я зазнался, оторвался от партийной и советской общественности, я жил слишком легко, я не терпел критики, я зажимал ее, я прислушивался к голосам подхалимов, а тех, кто пытался критиковать меня, отталкивал от себя.

Связь с преступником Ягодой поставила меня в привилегированное положение и я, закрывая глаза на то, что не имею на то никаких прав, пользовался этими привилегиями, вращался в среде разложенных, не признающих никаких советских законов, наглых людей. Я стал портиться, как коммунист и как человек.

Меня много лет не критиковали, не били по-настоящему, не требовали отчета. В такой вреднейшей обстановке я жил последние годы. В драматической секции Союза советских писателей я работал мало, плохо и бюрократически. Следствием всего этого и явилась та жестокая критика, которую я получил.

Все это очень горько и стыдно писать. Но писать нужно, потому что я понял это и должен сказать об этом партии. Я прошу также разрешения рассказать об этом и в печати.

Дорогие товарищи, я совершил тяжелые проступки. Я знаю, что я заслужил наказание. Но я получил страшный урок. Я нашел в себе силы пережить все это. Я исправлюсь, я все силы приложу для того, чтобы дать партии все лучшее, на что я способен.

В. Киршон».

Поскольку стояла задача уничтожить Киршона, в его объяснениях никто разбираться не стал. Уничтожение продолжалось.

14 мая последовал короткий крик души, адресованный лично Сталину. Здесь Киршон признавал, что в предыдущих письмах кое в чем кривил душой:

«Дорогой товарищ Сталин!

Вчера было заседание парткома организации Союза Советских Писателей. Меня исключили из партии с ужасными формулировками. Обо мне уже сказано, как о руководителе контрреволюционной группировки в литературе (это на основании литературной групповщины, которая была после постановления ЦК о ликвидации РАПП), сказано, что я переродился, сказаны такие вещи, после которых не место не только в партии, но и на советской земле.

Я совершил еще одну роковую ошибку. В 1921 году, через год после вступления в партию, когда мне было 18 лет, на профсоюзной дискуссии я голосовал за троцкистскую платформу. Через несколько дней, когда нам в кружке объяснили вредность этой платформы, я осудил свое голосование. Это был для меня эпизод, который не только не оставил какого-нибудь следа, но которому я просто не придавал значения, потому что всю остальную жизнь активно боролся против троцкизма и других контрреволюционных групп за линию партии. Именно поэтому я последнее время, на вопрос о том, был ли я в каких-нибудь группировках, не указывал факта этого голосования, ибо никакой группировки тогда не было и это носило случайный характер. Я могу привести тому много свидетелей. С Авербахом же я познакомился только через несколько лет после этого.

Дорогой товарищ Сталин! Благодаря своим безобразным поступкам, общению с проклятыми врагами народа, политической слепоте, разложению, которому я поддался, я попал в страшный круг, из которого я не в состоянии вырваться. Товарищи мне не доверяют, не один голос не поднимается в мою защиту, потому что с слишком подлыми врагами я имел дело, потому что вел себя последнее время недостойно коммуниста.