Николай Коняев. Два лица Власова.

к Власову проститься, Власов был уже совсем пьян.

— Простите, Вильфрид Карлович, — сказал он, — я много пью в последнее время. Я пил и раньше,

но никогда не пьянствовал. А теперь я хочу забыться. Крэгер все время подливает мне и думает

держать меня этим в руках. Но он ошибается. Я все вижу и все слышу. Я знаю свой долг и не

спрячусь от ответственности. Прошу у Бога силы выдержать все до конца. Вы знаете, о чем я думал

сегодня? Джордж Вашингтон и Вениамин Франклин в глазах Британского королевства были

предателями. Но они вышли победителями в борьбе за свободу. И американцы и весь мир чествуют

их как героев. А я — проиграл, и меня будут звать предателем, пока в России свобода не

восторжествует над советским патриотизмом. Я знаю, Вильфрид Карлович, вы пойдете с Василием

Федоровичем и поможете ему… Но я не верю, что американцы станут помогать нам. Мы придем с

пустыми руками. Мы — не фактор силы. Но когда–нибудь американцы, англичане, французы, может

быть, и немцы, будут горько жалеть, что из неверно понятых собственных интересов и равнодушия

задушили надежды русских людей, их стремление к свободе и к общечеловеческим ценностям. А

когда–нибудь вы скажете всем, что Андрей Андреевич Власов и его друзья любили свою родину и не

были изменниками. Обещайте мне это.

Голос Власова становился все тише — он засыпал.

Больше Штрик–Штрикфельдт не видел человека, которого удалось завербовать ему и который послал

его в рискованное предприятие 18 апреля 1945 года. Но он не знал еще, что всю оставшуюся жизнь

предстоит ему выполнять поручение генерала…

«Добрый час провел я затем наедине с Власовым… — вспоминал он много лет спустя. — Власов был

внутренне сломлен. Он владел собой в окружении своих офицеров, чтобы поддержать других. Но он

знал, что всё кончено».

Штрик–Штрикфельдт и генерал Малышкин дошли до американцев.

Переговоры они вели с генералом Пэтчем, командующим 7–й американской армией. По

свидетельству Штрик–Штрикфельдта, Малышкин сам себя превзошел на этих переговорах.

— Сталин и русские — наши союзники! — сказал Пэтч.

— Мы — ваши союзники, господин генерал! — с жаром возразил Малышкин. — Мы ведь те же

русские. Власов — один из тех русских генералов и героев Красной армии, что защищали Москву от

немецкого наступления и нанесли немцам их первое тяжелое поражение. Мы все — русские и

бывшие красноармейцы. Но мы встали на сторону свободы. [263]

А что значит свобода, вы, генерал, как американец, знаете много лучше, чем я.

Малышкин говорил убедительно и страстно.

Далеко не все мог передать переводчик, но Пэтч многое понимал по выражению его лица и по

жестикуляции. Он видел, насколько сильно Малышкин переживал за трагическую судьбу своего

народа и своих солдат.

На следующий день, при вторичном свидании, Пэтч сообщил парламентерам, что русские дивизии

должны сложить оружие и что с ними будут обращаться как с немецкими военнопленными.

После этого он неожиданно протянул Малышкину руку:

— Как генерал американской армии, я сожалею, генерал, что это все, что я могу сказать вам. От себя

лично я добавлю, что делать это мне весьма не по душе. Я понимаю вашу точку зрения и хотел бы

заверить вас в моем личном глубоком уважении. Но и вы должны меня понять: я — солдат…

Задавая вопрос: не были ли действия ген. Власова связаны с ожиданием результата от попыток

установить контакт с Западом? — протоиерей Александр Киселев вспоминал, как возвращался он

ночью из Фюссена на велосипеде в свое село и навстречу шел почти сплошной поток бегущих в горы

остатков немецкой армии — машин, повозок, верховых, пеших, небольших частей, иногда даже

орудий…

«Почему не разоружали этих людей, почему не брали их склады, как это когда–то предполагалось? —

недоумевал отец Александр. — Почему не осуществлялся план продвижения на соединение с

казаками (150 тысяч человек), с Русским Корпусом (20 тысяч человек) или с Драже Михайловичем,

как, опять–таки, ранее предвиделось? Может быть, нужно было не чувствовать себя в плену у

Крэгера, а его арестовать?»

Протоиерей Александр Киселев, как мы уже говорили, оценивал ситуацию последних месяцев войны

не столько умом, сколько сердцем русского патриота, вынужденного бессильно наблюдать, как,

сокрушая одного ненавистного врага (фашизм), Россия укрепляет другого своего ненавистного врага

(большевизм) …

И все просто в его рассуждениях…

Человек так устроен, что горячее сердце, живущее жаждою подвига и не желающее знать никаких

обстоятельств, всегда понятнее и проще, нежели размышления человека, все (или почти все)

знающего наперед…

О чем, продвигаясь по забитым колоннами солдат, беженцами, машинами, повозками, орудиями

дорогам, думал генерал Власов в последние апрельские дни сорок пятого года? [264]

Может, вставали перед его глазами осенние дороги сорок первого года, когда его 37–я армия

отступала из Киева?..

Или, может быть, генерал видел заснеженные дороги наступления под Москвой?..

Или раскисающие торфяной жижей дороги, проложенные в болотах на Волхове?..

Или о том он думал, что трудно было попасть в СС, но еще труднее теперь уйти?..