Николай Коняев. Два лица Власова.

списков раненых, прошедших через санчасть.

Составили акт в другом стиле. Была списана техника и людской состав полка в количестве

двенадцати тысяч пятисот человек, пропавших без вести, и только двести с небольшим бойцов

прошло через санчасть.

Наступило тепло, а одежду носили зимнюю…

С голоду появились вши.

И так быстро за несколько дней расплодились, что только одни вши и были в одежде. В шинелях они

были под их цвет и не заметны, а у пришедшего зимой пополнения, в белых полушубках, вся шерсть

была забита вшами. У Шишкина полушубок был из черных овец, так не было там даже черного

пятнышка. Все серое — забито вшами и гнидами. Миллиарды… Спать с ними было невозможно.

Велели Шишкину первому снять одежду с погибшего и переодеться. Свою — бросить подальше.

После этого и другие так делали. Некоторые полгода не мылись, да и негде было…

На новом участке нам дали позиции, оставленные кавалерийским корпусом генерши Гусева. КП

полка расположился у речки Хвороза. Связи было две линии, в основном оставленные гусевцами.

Одна к деревне Верховье, другая вправо через болота к железной дороге.

Ударная армия занимала по фронту примерно 150 км. В окружении состав израсходовался. В нашем

полку тоже было всего несколько десятков человек. Подкреплений больших не было. Если и

поступало десятка по два человек, то в основном из расформированных тыловых частей…

Но надо было показывать, что мы еще сильны, и мы вели наступательные операции, хотя у нас не

было артиллерии, а патроны — поштучно. Оставленное гусевцами орудие было без снарядов. Вновь

прибывающие из тыловых подразделений поначалу имели только силу. Они таскали на себе снаряды

и патроны со станций Радофинниково и Дубовик.

От гусевцев осталось две лошади, которые уже не могли идти. Их съели. Потом собрали потроха,

брошенные ноги, кожу, кости. Сухарей иногда давали граммы. Старшина И. Н. Григорьев всегда

скрупулезно их делил. Один боец отвернется, чтобы не видеть нас, а другой, показывая на пайку,

кричал: «кому?» Отвернувшийся называл фамилию.

Место было болотное, кушать нечего, зелени нет. У пехотинцев лопаток нет, а в болоте яму не

выроешь, и так вода. Из мха, из прошлогодних листьев и сучьев нагребет вокруг себя бруствер и

лежит. Немец твое место засекает, высунешься, сразу убьет. Что рука достанет, то и ешь.

Появились случаи самоуничтожения. Сначала одиночные, потом сразу трое, из них двое командиров.

Комиссар Ковзун собрал нас, кто мог прийти, и стал говорить:

— Это же недопустимо! Это — ЧП. Надо провести решительную работу по этому вопросу, против

таких действий!

В разборе выяснилось, самоубийцы от голода так обессилели, что и не могли уже повернуться. Все

молчали, только я [85] спросил:

— Ну а что делать? Когда уже совсем обессилели? Не сдаваться же немцам.

Комиссар ничего на это не ответил».

Перехватывает дыхание, когда читаешь эти бесхитростные свидетельства человека, еще в этой жизни

прошедшего сквозь пучину адских мучений и выжившего, не сломившегося.

Отрываясь от записей Ивана Дмитриевича Никонова, снова и снова пытаешься и не можешь понять

наших генералов, во имя своей карьеры обрекавших десятки тысяч никоновых на лютую смерть.

Через год, составляя «Открытое письмо» «Почему я встал на путь борьбы с большевизмом», А.А.

Власов скажет:

«Пожалуй, нигде так не сказалось пренебрежение Сталина к жизни русских людей, как на практике 2- й Ударной армии… О ее действительном положении никто не знал и им не интересовался. Один

приказ командования противоречил другому. Армия была обречена на верную гибель.

Бойцы и командиры неделями получали 100 и даже 50 граммов сухарей в день. Они опухали от

голода, и многие уже не могли двигаться по болотам, куда завело армию непосредственное

руководство Главного Командования. Но все продолжали самоотверженно биться.

Русские люди умирали героями. Но за что? За что они жертвовали жизнью? За что они должны были

умирать?»

Глава четвертая

Конечно, нельзя сбрасывать со счетов ту особую бесчеловечность, что отличает генералов всех

армий мира.

На штабных картах передвигаются ведь не живые люди, а полки и дивизии. И флажочки,

обозначающие их, не багровеют от крови, если даже и гибнут в этих дивизиях люди.

Очень близко, почти у самой цели стояли на карте флажки наших дивизий. Всего пятнадцать

километров с севера, всего пятнадцать с юга отделяли их от Любани. И так легко было передвинуть

флажки на карте, а после этого почти незаметного движения — ордена, звания, слава…

Как же отдать в таких условиях приказ об отходе?

Невозможно…

В бесчеловечности советские генералы не уступали зарубежным, но было в них нечто, присущее

только им.

Когда думаешь, сколько ума, сил, энергии было потрачено М.С. Хозиным в штабных интригах,

становится страшно. Еще страшнее делается, [86] когда видишь, что, проявляя чудеса изворотливости,

генерал спешил, по сути дела, к своей собственной гибели.

Ведь буквально через месяц, когда случится неизбежное и немцы приступят к ликвидации 2–й