Николай Коняев. Два лица Власова.

автомобиль марки Хорх и поехала домой».

Впрочем, иного от Марии Игнатьевны трудно было и ожидать. Человек она не военный. В армию ее

загнала нужда, а служба здесь оказалась специфически неармейской.

Об этом, кстати, говорил и адъютант Власова, майор Кузин: «Мария \Игнатьевна считалась поваром- инструктором при военторге, но фактически не работала. Почувствовав хорошее отношение Власова,

она частенько устраивала истерику, а Власов ухаживал за ней, как за ребенком».

Поэтому–то к рассказу Вороновой о пленении Власова нельзя относиться безоговорочно. Что–то она

успела позабыть, что–то казалось ей несущественным. Что–то она не хотела говорить…

Но это «что–то», быть может, и является самым важным.

Размышляя, где провел Власов две недели после неудавшегося прорыва, можно попытаться понять,

что думал и что чувствовал он в эти переломные в его судьбе дни… [121]

Пейзаж нам известен.

Лесные дебри, болота…

Чахоточная, сочащаяся водою земля. Земля второго дня Творения, когда Господь еще не собрал воду,

«которая под небом, в одно место», когда еще не явилась суша, названная потом землей.

Выпавшие из общего счета событий недели тоже как–то связаны с этим пейзажем.

Часы, минуты, дни, словно бы разбухая от болотной сырости, перепутались между собой, пока время

совсем не исчезло.

В том последнем прорыве у Мясного Бора Власов, как вспоминают очевидцы, потерял очки, и

видимый мир расплывался перед его глазами. Расплывались и казавшиеся ранее непоколебимыми

отношения.

Ранее отношения Власова с женщинами были предельно простыми и откровенными.

Анализируя его переписку, можно обвинить Власова в двуличии, неверности и эгоизме, но вместе с

тем нельзя не отметить и мужественности генерала. Андрей Андреевич, как сейчас принято говорить,

никогда не «грузил» подруг своими проблемами, никогда не жаловался на трудности. И если он и

упоминает в письмах о трудностях, которые приходится переносить на фронте, то только для того,

чтобы избавиться от докучливых претензий на визит…

«Эта война особенно жестока, — пишет он жене, Анне Михайловне Власовой. — Сволочи фашисты

ведь решили совсем варварски стереть с лица земли наш могучий народ. Конечно, это их бредни.

Конечно, мы уничтожим эту гадину. Но пойми, что сейчас война идет жестоко. По крайней мере твое

сердце не выдержит… Потерпи, моя дорогая. Скоро война все же кончится, и тогда заживем еще

лучше».

«Дорогой, родной, милый Алюсик! — это уже из письма Агнессе Павловне Подмазенко. — Меня наш

великий вождь послал на ответственное задание, и я его скоро, очень скоро выполню с честью. Тогда

ты не будешь упрекать меня ни в чем, когда узнаешь, в какой обстановке мы находились. Скоро все

же фашистам на этом участке конец. Теперь пойми, могу ли рисковать в этот ответственный период

тобой и моим дорогим детищем. Нет и тысячу раз нет. Как ты ни ругайся, все же наконец ты меня

поймешь».

Все тут прямо и — вспомните, что залог мужской бодрости на войне, в том, что жены не могут

попрекать своих мужей за измены — по–генеральски откровенно.

И только в последних строках прощального письма к Агнессе Павловне Подмазенко нарушается эта

твердость. Возникает некая суетливость. Власов начинает бормотать, дескать, «обстановка уже сейчас

складывается [122] так, что ты уже почти можешь приехать ко мне, а когда я получу от тебя письмо,

будет уже очень хорошо». Впрочем, причина этой откровенной и на первый взгляд бессмысленной

лжи понятна. Эта ложь произрастает из трясины его отношений с Агнессой Подмазенко. Власову

мучительно хочется узнать, кто — сын или дочь? — родился у него. Это, кажется, наиболее сильное

его желание в майские дни 1942 года, и ради исполнения его он готов пойти на все, даже на то,

чтобы нарушить правила невозвращения подруг на фронт.

Предельно простыми и ясными — баба при генерале — были поначалу и отношения между

Власовым и Вороновой… Но после окружения все переменилось.

«Хотя Власов по старой русской традиции обращался с ней, как с прислугой, она могла сильно влиять

на него, — свидетельствовал Сергей Фрёлих. — У нее был верный инстинкт на людей, и генерал

совещался с ней при оценке людей и зачастую следовал ее советам».

Момент этот принципиально важный.

В Киевском котле, как мы знаем, Власов тоже имел спутницу. Но она (Агнесса Подмазенко)

заслужила за это лишь шутливый титул спасительницы, а в советницы так и не превратилась. В

памяти генерала Сандалова, который, по словам Власова, любил Агнессу «за культурный развитый

оборот речи», остался лишь ее «всегда щебечущий язычок».

А ведь и характер у Агнессы Подмазенко был не менее сильный, чем у Вороновой, и ум тоже имелся.

Но тут дело, конечно же, не в женщинах, а в положении самого Власова. Если бы в декабре 1941 года

на месте Подмазенко оказалась Воронова, едва ли она тогда тоже смогла бы добиться большего.

Надлом произошел в потайном убежище, где вынужден был отсиживаться Власов. Там простые и

навсегда определенные отношения генерала с его бабой поплыли, уродливо искривились, и

получалось, что уже не Воронова находится при Власове, а Власов при Вороновой — генерал при

бабе.