Николай Коняев. Два лица Власова.

Жиленков постоянно жаловался, что его жизнь как партийного секретаря была невыносимой: в

Москве он чувствовал себя в постоянном напряжении, поскольку приходилось непрерывно

восторгаться сталинским режимом. Когда его взяли в плен, он прозрел, увидев, насколько партия

непопулярна в народе.

Тем не менее на Викториаштрассе Жиленков, как истинный партиец, вел нескончаемые партийные

разговоры с товарищем Зыковым.

Власов, которому в советской армии и шага не удавалось ступить без еврея и политкомиссара,

обрадовался {39} , встретив на Викториаштрассе Жиленкова и Зыкова…

Подолгу они беседовали втроем — высокий русский генерал, еврей комиссар и «почти член ЦК»,

бывший секретарь московского райкома партии.

Взгляды Георгия Николаевича Жиленкова известны. Он радовался своей «новообретенной

интеллектуальной свободе», но считал, что нельзя полностью отвергать марксистское мировоззрение.

Не надо перечеркивать огульно всю систему.

Верный бухаринец, зять наркома Бубнова, в этом был абсолютно согласен с Георгием

Николаевичем…

Более того, Зыков подчеркивал, что никакой возврат к прошлому невозможен, а Февраль и Октябрь

1917 года следует рассматривать как составные части народной революции, которой еще предстоит

выполнить все обещания, данные народу. Какому именно народу, он не уточнял.

— Но вот в чем вопрос, Мелетий Александрович! — говорил Власов. — Как это сделать? Как нам

достичь поставленной цели?

— Я, как и Николай Иванович Бухарин, отдаю предпочтение краткосрочным тактическим ходам, —

отвечал Зыков. — Долгосрочные идеологические цели — фикция. Они нужны только для масс…

— Да–да, — соглашался с ним Жиленков. — Товарищ Зыков прав. Мы должны идти по пути

компромиссов. Без этого невозможно превращение [148] Русского освободительного движения в

жизнеспособное предприятие. К этой великой цели надо идти постепенно, шаг за шагом…

— Я надеюсь, Андрей Андреевич, — говорил Зыков, — что, когда существование координирующего

центра антисталинской оппозиции получит широкую огласку, все начинание приобретет

собственный автономный импульс и немцы будут вынуждены дать ему зеленую улицу, поскольку

уже не смогут пресечь эту деятельность.

В таких беседах, должно быть, и коротали время сотрудники «русского штаба».

Между тем акции генерала Власова поднимались.

Подполковник Алексис Рённе прозондировал в штабе группы армий «Центр» — нельзя ли вновь

оживить придуманный для пропагандистской цели Русский освободительный комитет в Смоленске,

теперь уже с генералом Власовым во главе.

Комитет этот не должен был выйти из сферы пропаганды, но пропагандистскую роль его

предполагалось расширить.

Штрик–Штрикфельдту, отправлявшемуся в Берлин, поручено было добиться согласия ОКБ.

Одновременно он получил заверения, что Организационный отдел ОКХ тотчас же предоставит в его

распоряжение бюджет для русского пропагандистского подразделения, как только получит одобрение

ОКВ/В.Пр {40} .

Если учесть, что после отставки фон Бока Вильфрид Карлович Штрик–Штрикфельдт совсем зачах без

настоящей работы (всю зиму он занимался литературой, соорудив пьесу «Бог, молот и серп», а также

брошюру «Русский человек»), можно представить, как радовали его открывающиеся возможности.

Русская мечтательность теперь порою брала в нем верх над немецкой дисциплинированностью и

педантичностью.

Беседы с Власовым о борьбе с большевиками, о перспективах жизни в освобожденной России

захватили и самого агитатора. Он уже видел себя рядом (а почему нет? Разве мало прибалтийских

немцев были министрами в Петербурге?) с будущим правителем России…

Таким, полным радужных планов, и вошел капитан Штрик–Штрик–фельдт в здание номер 10 по

Викториаштрассе, где размещался Отдел пропаганды Верховного командования.

Поздоровавшись со своим «домашним святым» — так теперь называл Власов Штрик–Штрикфельдта,

он первым делом поинтересовался результатами разговора с Густавом Хильгером, советником

министерства иностранных дел, продолжение переговоров с которым обещали ему, если он

подпишет листовку. [149]

— Пока никаких результатов нет, — признался Штрик–Штрикфельдт.

— Значит, немцы не хотят, — сказал Власов, и Вильфрид Карлович привычно отметил, что генерал

опять как бы отделяет его от немцев, но протестовать не стал.

Его очень угнетала схожая с тюремной камерой обстановка. Она несколько диссонировала с его

приподнятым настроением. Кроме того, было и немножко стыдно. Ведь он обещал Власову в

Виннице совсем другое.

Штрик–Штрикфельдт отметил, что за минувшую неделю генерал похудел еще сильнее.

— Ну, это еще неплохо, — словно читая его мысли, сказал Власов. — Все же, если бы все русские

военнопленные были помещены в условия этой Викториаштрассе, мы оказали бы нашему народу

немалую услугу.

«Он сказал это искренне, но в его словах был оттенок горечи, намек на разговор в Виннице о том, что

его сотрудничество — цена помощи военнопленным».

— Я много думал о нашем соглашении и возможных путях, — продолжал Власов. — Чтобы им ни

обещали, они только тогда начнут сотрудничать и очнутся от летаргии, когда им будет показана