Николай Негорев или благополучный россиянин.

-- Делай по-христиански, только без причитанья,-- строго сказал я ей и в ту же минуту почувствовал, что сделал глупость.

"Может быть, она в самом деле сочувствует,-- думалось мне,-- но все-таки слезы тут ни при чем. Однако ж я не у места холоден".

-- Позови кого-нибудь помочь тебе,-- проговорил я и тотчас же стал думать, что еще глупее замазывать ласками свою строгость.

Наталья засуетилась. Сестра продолжала сидеть, неподвижно глядя на труп. Я подошел к окну, чтобы скрыть от них свою неловкость. Но и там я не нашел покоя; меня почему-то смущала Наталья, и мне хотелось сказать ей что-нибудь.

-- Наталья,-- сказал я,-- закрой глаза и подвяжи платком челюсть.

"Вот глупость-то! Кому закрой глаза? себе? Покойнице. А ты сам боялся закрыть ей глаза?" -- продолжали беспокоить меня мои собственные мысли, и я укусил себе до крови губу. На стене, прямо против меня" было приколото булавкой к обоям расписание Софьи Васильевны. "Эту булавку не так давно держали те проворные пальцы, которые сгниют теперь через шесть дней". И отвратительное чувство, известное под названием страха и тоски, овладело мной.

"Какой сегодня день? Четверг,-- соображал я.-- Два часа. В четверг, в два часа (я посмотрел в расписание) Софья Васильевна должна читать русские журналы. А она умерла и не читает, не может -- и не будет читать никогда больше".

Эти простые, понятные вещи наводили на меня невыразимо тоскливые думы о том, что когда-нибудь и мне не понадобятся ни русские, ни иностранные журналы.

-- Барин, вы бы вышли, мы будем обмывать покойницу,-- тихо сказала мне Наталья.

Я, ничего не понимая, пошел к дверям. Труп, закрытый одеялом, лежал на прежнем месте. Подле кровати стояло корыто и суетилась хозяйка-чиновница; сестра по-прежнему сидела неподвижно. Я взял ее за руку; рука у ней шевелилась, как у сонной, повинуясь только закону тяготения.

-- Лизанька, голубчик, пойдем отсюда,-- сказал я.

Она молчала. Я обнял ее за талию, поднял со стула, и она машинально вышла за мной из комнаты. Мне было жаль сестру, я поднял ее голову за подбородок и нежно поцеловал.

-- Полно, голубушка, успокойся.

Лизу тронула эта нежность; она крепко обняла меня и начала рыдать. Я осторожно свел ее в комнату хозяйки и посадил на диван. Почему-то мне показалось очень полезным заставить ее выпить стакан воды и натереть виски уксусом; она исполнила это весьма покорно, заметив только, что вода чем-то пахнет. Возня с Лизой очень помогла мне оправиться от замешательства и принять свой настоящий, нормальный вид.

-- Как она умерла странно! -- задумчиво сказала сестра, когда совсем успокоилась и перестала плакать.-- Все говорила со мной о посторонних вещах, вдруг замолчала и начала стонать. Потом так скоро, как здоровая, повернулась на спину и сказала: "У него безнравственные мысли". Я спросила, про кого она это говорит, но она только глубоко вздохнула. Я посмотрела, а уж у ней отвисла нижняя челюсть. Как скоро!

-- Чахоточные всегда так умирают,-- сказал я.-- У тебя красные глаза: ты, верно, не спала ночь; поедем домой -- теперь ей твои услуги бесполезны.

-- Да,-- согласилась Лиза, отирая платком заплаканные глаза.

-- Наталья! -- крикнул я, но она не явилась, и я сам отправился в комнату покойницы.

Приотворив дверь, я только мельком видел маленькое, сухое тело Софьи Васильевны, над которым Наталья, в бурнусе и головном платке (в том виде, в каком пришла из аптеки), совершала вместе с хозяйкой, по-видимому, какой-то обряд, но вся эта картина стоит теперь перед моими глазами, и мне слышится запах гнили, еловых веток и ладана. При виде белого маленького трупа мне пришел почему-то в голову вопрос о седалище умственных способностей. "Китайцы думают, что разум заключается в животе",-- мелькнуло у меня в голове, но тут я сообразил все неприличие своего положения перед голым трупом женщины и крикнул Наталью.

Она вышла ко мне все еще в бурнусе и платке, повязанном на голову.

-- Ты останешься здесь,-- сказал я ей,-- известишь полицию и распорядишься похоронами. Вот тебе деньги. Что ты не разденешься?

-- Ох, господи, я и забыла!-- засовалась Наталья, сдергивая с себя бурнус и роняя на пол деньги.

-- Я вас не смею обременять хлопотами,-- в виде извинения сказал я хозяйке, которая с большим любопытством выглянула в дверь. Она была чиновница, а к этим особам, ругающимся из-за трех копеек на рынке, я вообще питаю большое недоверие.

-- Все это как будто мне не верится,-- сказала Лиза, когда мы вышли.-- Как-то это странно, что жила-жила -- и вдруг умерла...

-- Мертвый мирно в гробе спи, жизнью пользуйся живущий! -- проговорил я, не находя ничего более утешительного в своих мыслях.

-- Про кого это она сказала -- у него безнравственные мысли?

-- Когда ты освободилась?-- спросил я, чтобы развлечь как-нибудь Лизу и переменить разговор, так невыгодно для меня касавшийся человека с безнравственными мыслями.

-- Недели полторы, вместе с Натальей.

-- Разве она тоже была арестована?

-- Как же. Она так перепугалась, что только плакала, и от нее ничего не могли добиться,