Николай Негорев или благополучный россиянин.

В пансионе стало вовсе не скучно, и только уж немногие блаженные бродили из угла в угол, ничего не делая и дожидаясь весны, после которой можно было навсегда возвратиться под родительский кров. К числу этих "сирых и убогих" принадлежал и Сколков, который в последнее время совсем осовел, перестал говорить и дико смотрел на все происходившее вокруг него, может быть, думая, что все помешались и скоро настанет царство антихриста. В самом деле, по тому восторгу, с которым мы жили тогда, нас легко было принять за помешанных. Пансион походил на город, в котором или случилось землетрясение, или выругали, губернатора в газетах,-- на город в смятении, когда восторженные граждане, забыв все, кроме общего дела, сообщают первым встречным подробности великого события, свои мнения о нем, свои предположения и надежды. Мы с утра до ночи общими силами рассуждали и читали, читали и рассуждали. Здесь хвалили новую критическую статью, там рассказывался сюжет обличительного романа, в третьем месте с пафосом декламировали стихотворения. Все это, конечно, было очень дико отставному главнокомандующему Сколкову. не могшему понять, в чем дело, из-за чего все вокруг него бесятся, кричат, сердятся и радуются. Он чувствовал, что отрезан от своих прежних товарищей, как ломоть, которому уже не пристать к хлебу, и без особой печали, узнав о своем исключении из пансиона, ушел, почти не простившись с нами.

Грачев, терпеливее нас читавший серьезные статьи, скоро сделался нашим руководителем в деле литературных преуспеяний, тоже некоторым образом главнокомандующим вроде Сколкова. Погрузившись в ученость, он преследовал нас за увлечение романами и повестями и читал вслух скучнейшие ученые статьи, прикидываясь, что чепухистые и никому не понятные трактаты о каких-то божественных чертах по Канту и Гегелю доставляют ему истинное удовольствие. К нашему благополучию, Грачев был не очень стоек в своей учености и иногда, как он выражался, "позволял себе прочесть дельную повесть". Но и тут удовольствие вполне отравлялось тщетными критическими поисками какой-то идеи, которую все авторы, по мнению Грачева, чтобы обмануть цензора, всегда скрывают с величайшим тщанием. Дело доходило до крупных ругательств и распеканий, когда, например, наивный Малинин объявлял смелую догадку о том, что Достоевский в "Бедных людях" хотел высказать чрезвычайно новую мысль: бедность -- не порок.

-- Бедность умственная -- нищета духом -- вот это ваш порок! -- восклицал Грачев.

-- Ну, я ошибся, -- жалобно сознавался Малинин.

-- Идиот! -- отвертывался от него Грачев.

Вообще мы начали побаиваться Грачева, и он без всякого сопротивления забрал бразды деспотического правления над нами. Скоро мы приучились со страхом смотреть на последние страницы дочитываемой повести. Слово конец всегда было сигналом к открытию мучительного экзамена: как кто оценил и понял идею повести. Самое лучшее было отвечать: "Я не совсем понял", ибо в этом случае могло постигнуть только злобное замечание: "Не удивительно: у вас в голове ветры ходят". Но высказать прямое мнение о повести значило подвергнуть себя такой нравственной пытке, которая стоила самого жестокого наказания розгами. Происходила сцена вроде следующей:

-- Ну, как вы думаете, какую идею хотел здесь провести автор?

-- Он хотел выставить характер такого человека...-- робко запинаясь, говорил кто-нибудь.

-- Какого человека?

-- Такого, который ни во что не верит.

-- Например, во что же не верит этот человек? -- допрашивал Грачев.

-- Да ни во что не верит,-- отчаянно отвечал экзаменуемый, окончательно выбиваясь из сил.

-- Я, например, не верю, что в вас есть хоть капля смыслу,-- значит ли это, что я ни во что не верю? По-вашему, выходит так.

-- Нет,-- совсем сбившись с толку, шептал ответчик.

-- Ну, так во что же это во все не верит герой? Да, наконец, разве вера или безверие относятся к характеру? Разве мой характер изменится, если я перестану верить, что вы -- дурак набитый? -- с горячностью кричал Грачев.

-- Нет,-- произносил совсем убитый ответчик.

-- Так что же вы городите чепуху!

Наконец, после множества самых придирчивых вопросов и самых оскорбительных колкостей, Грачев, с уверенностью всякого авторитета, начинал объяснять, что Писемский в романе "Тысяча душ" старался провести иезуитский принцип: "цель оправдывает средства" или что Тургенев в "Дворянском гнезде" ясно доказал, что человек, потерявший энергию и дошедший до отчаяния, никуда не годится.

В январе мы, по предложению Ивана Иваныча, подписались в складчину на несколько газет и журналов. В зале, прежде пустынной и скучной, теперь образовалась очень оживленная читальная комната. Все новые газеты и журналы лежали там на столе, и после обеда, когда приходили своекоштные, там было бы очень весело, если б не мешал Грачев.

-- Позвольте-ка мне эту книжку,-- сухим, начальническим тоном говорил он.-- Вы пустячки читаете, а мне нужно тут посмотреть одну дельную статью.