Нильские тени

Что-то намекающее на вечные конфликты в человеке, столкновение божественной святости и нашей дремучей природы… потому что таков был Стерн…

Полковник кивнул. Он откинулся на спинку стула и принялся за трубку.

— У тебя есть что добавить, Гарри?

— Ну… Лиффи говорил Джо, что хотя бы один человек должен знать «всю правду о Стерне».

— Свидетельствовать о делах его, — пробормотал полковник. — Да. И, конечно, когда Лиффи это сказал, Джо не понял, что тот собирается сделать?

— Наверняка. Но я толком не расспрашивал. Джо просто разваливается на куски, стоит упомянуть о Лиффи. Хотя очевидно, что человек он сдержаный.

— Да-да, я понимаю, — сказал полковник. — Это ужасное бремя для Джо, и он прекрасно это знает, и знает, что так будет до конца его дней. Но как всё это странно… Стерн, Джо, Лиффи… Люди из разных уголков мира, а линии их судеб пересекаются здесь, перед нами. Да…

В тишине вспыхнула спичка. Майор почувствовал запах трубочного дыма и поднял глаза от чашки.

— И что вы надумали?

Полковник пыхтел.

— Пока ничего. Расскажи-ка мне о вашей встрече с «пурпурным армянином» с самого начала.

Чтобы я знал, от чего плясать, когда буду говорить с Блетчли. Но также, честно говоря, и по моим собственным причинам.

Из ходиков высунулась кукушка и объявила утро.

* * *

К тому времени, как майор закончил постоянно прерываемый полковником рассказ, начался новый день. Оба разведчика выглядели измученными. Внезапно полковник ударил кулаком по столу.

— Уотли, — воскликнул он, — Уотли. Это его рук дело, я в этом уверен. Блетчли, должно быть, передал дело ему, а боевики Уотли столкнули одного человека с крыши, засунули другого под грузовик и сделали из третьего дуршлаг. Чёрт побери, Уотли. Чёртов мелкий сопляк. Блетчли проводит большую часть времени в поле, добросовестно дрессируя своих агентов, а что делает Уотли в монастыре, когда остается за главного? Что он делает, спрашиваю я вас?

Майор опустил глаза. Ему доводилось слышать, как другие говорили об Уотли с отвращением, но полковник — никогда; честь мундира. Или сутаны?

— Переодевания, — прошипел полковник. — Это адская игра Уотли. Оставьте его на минуту в покое, и он залезет во власяницу, обвяжется куском верёвки и притворится, что он воинственный монах из Тёмных веков, или, что ещё хуже, аббат из триста каких-то годов григорианского календаря,[72] сражающийся за победу одной доктрины первых веков христианства над другой. Делает вид, что прокладывает себе путь через все тонкости Арианской полемики, или что-то в этом роде. А на самом деле — держит на стене карту, показывающую, какие части Европы и Северной Африки на стороне ангелов, на его стороне, а какие на стороне Ария и дьявола. Люцифер и ересиархи в одном лагере, а истинные защитники веры — в другом.

Арианство и арианская ересь сегодня? Бог и его сын — одно и то же существо? Не одно и то же вещество? Какая чушь. Вернитесь достаточно далеко, и мы все — одно и то же вещество, просто много сыра.

И как Уотли вообще пришёл к этим иллюзиям? Просто потому, что Ариан звучит так же, как Ариец? Я думал, что только шизофреники и поэты страдают фантазиями созвучий.

Злой вздор это всё. Уотли и его благовония, и его кадила, и свечи, и гремящий «мессой Баха си-минор» орган, и послушники, шуршащие туда-сюда. И помощники, выдающие себя за ожидающих аудиенции монахов, а на деле ожидающие приказа убивать. И заодно — индульгенцию.

На что это похоже? Да на безумие, порочное безумие переодевалок. Что в мужчинах заставляет их делать это во время войны или в любое другое время? Разве они не успели насытиться этим в детстве, когда расхаживали, прятались и скакали в костюмах Робин Гуда и д`Артаньяна? Притворство — это ужасно. Война — это не воплощение мечты маленького мальчика. Война не для того, чтобы дать взрослым мужчинам шанс вновь стать маленькими мальчиками, устраивающими беспорядки в детской.

Полковник свирепо посмотрел на майора.

— По крайней мере, так не должно быть. Чорт бы побрал этого Уотли и ему подобных. Чорт бы его побрал, вместе с его пергаментными картами, костюмами, благовониями и органной музыкой, с его подкрадывающимися на цыпочках монахами:

«Да, ваша милость, нет, Ваша Милость, в жопу с удовольствием, Ваша Милость».[73]

Правда в том, что этот человек хочет жить в четвёртом веке. И он в нём живёт!

Упиваясь праведным послушанием и благочестием и мракобесием Тёмных веков. Он свято постится в какой-то грязной дыре под монастырём, которая якобы была кельей Святого Антония.

Радуясь побоям, прежде чем отдать очередной приказ на отлучение и убийство во имя Отца и Сына и Святого Гостя.

Благочестие и власть. Самоуверенное убийство и отвратительное бичевание, которое к нему прилагается. Вся власть в детской, в нашем-то возрасте. Вся власть принадлежит маленькому мальчику, который выковыривает между пальцев ног грязь, нюхает палец и хихикает над игрушками.

Лицо полковника потемнело.