Ниндзя с Лубянки

Сегодня глава Кодокан-дзюдо принимал экзамены на второй и третий даны – мастерские степени. Учитывая, что высшей степенью был пятый дан, испытаниям подвергались если и не самые опытные, то, пожалуй, самые физически сильные, энергичные и амбициозные бойцы. Но даже они чувствовали себя наивными детьми рядом со старшими мастерами, легендами еще самурайских времен дзюдзюцу, коих немало сегодня собралось в додзё. На татами сейчас распоряжался как раз один из них. Энергичный, непонятного возраста, мастер в белом дзюдоги – специальном кимоно для тренировок, застиранном настолько, что из всех швов его куртки пучками торчали мохнатые, истершиеся нитки, – стоял недалеко от северного входа, и каждый взгляд его мог испепелить на месте не вовремя молвивших слово молодых бойцов или решившихся растереть затекшие от долгого сиденья в одной позе ноги уже известных «тигров Кодокана». На спине мастера-распорядителя едва читалась нанесенная когда-то то ли краской, то ли тушью надпись: «Тэссин» – «Стальное сердце». Таков был псевдоним этого бойца в славные самурайские годы, и он предпочитал, чтобы его продолжали так называть, хотя несдержанные и не понимавшие важности и сути ритуала, падкие на европейские глупости вроде придумывания кличек, молодые ученики за глаза предпочитали называть его на варварский манер: Папаша Тэссин, или просто Папа.

Тэссин знал об этом, но поделать ничего не мог. Понятное дело, открыто так к нему никто не рисковал обратиться, а застать врасплох ученика, когда он употреблял кличку без уважительного слова «сэнсэй» – «учитель», никак не удавалось, как Папа ни старался задать трепку непочтительным ученикам. Он внезапно появлялся в бане после тренировки учеников, заранее приходил на коллективные обеды или ужины во время больших праздников, чтобы занять себе место где-нибудь в углу или за колонной, где его и не сразу углядишь. Все было впустую: если на татами дзансин – боевой дух учеников – и исчезал частенько, то в обычной жизни они чувствовали присутствие Папы на расстоянии.

«Все это тщеславие и суета, – рассуждал сам с собою Тессин, – гораздо хуже было то, что, вступив после смерти в 1912 году великого императора Мэйдзи в новую эпоху, японцы совсем расслабились и, казалось, даже не были готовы к новой победоносной войне. Токио становился все больше похож на иностранный – гайдзинский – город. Большинство населения явно предпочитало европейские костюмы столь дорогим сердцу Папы традиционным платьям, и даже на тренировки молодежь приходила в кимоно, в вырезе которого кокетливо торчало европейское нижнее белье с узким воротником стоечкой. По улицам бегали трамваи и над Гиндзой – кварталом европейской роскоши и разврата – загорелись электрическим светом огромные рекламные панно. На некоторых из них (о, ужас!) гейши – нежные цветки японской нации, снимавшие с себя во время последней войны и продававшие на специальных аукционах шелковые нижние кимоно, чтобы помочь самурайскому воинству в священной борьбе с русскими дикарями, рекламировали пиво в бутылках. Не саке, нет – пиво! Да что гейши – само правительство, похоже, сошло с ума, раз отважилось заключить договор о дружбе с этой варварской Россией – извечным японским врагом, страной, которую даже китайские гадальщики, специалисты по искусству ветра и воды – фусуй, прямо называют «угрозой с севера». А молодежь, глупая и наивная японская молодежь, готова принимать за чистую монету любую заокеанскую пошлость типа кинематографа – лишь бы было «как там». Если так дальше пойдет, через двадцать-тридцать лет о самурайском духе в Японии никто и не вспомнит, и вместо воинов, способных убить ради императора сотни тысяч врагов, Божественные острова заселят белоручки, годные разве что только для того, чтобы пить это самое пиво да любоваться луной в своих дурацких фетровых шляпах, сидя на стульях, потому что в их узких штанах они даже не в состоянии опуститься по татами по-японски! Того и гляди, узкие штаны лопнут, обнажив толстые ляжки поклонников всего западного. А с чего все начиналось? С пренебрежения этикетом! С этого дурацкого гайдзинского «Папаша»!