Ниоткуда с любовью

Родион сделал глубокий вдох, вставая с дивана. Ничего не попишешь — придется идти разговаривать с отцом. Это доставляло ему также мало удовольствия, как и Катьке, натворившей как обычно «делов». Но если в случае с Катериной это временно, то Родион уже давно не надеялся на улучшения в их с отцом отношениях.

Катька была права, хотя он никогда бы не признался в этом двенадцатилетней девчонке: он все еще винил отца в том, что мать оставила их. Прошло уже пять лет, пять долгих лет, а он все еще помнит ее взгляд, прощальный взгляд человека, который мечется меж двух огней.

Она пришла к нему ночью — наверно и к Катьке приходила, но та не проснулась. Она села на кровать, на которой Родион до этого весь вечер слушал сотую по счету перебранку родителей, а по тому и не смог уснуть до глубокой ночи, погладила его по руке, лежавшей поверх одеяла, и произнесла три слова:

- Я люблю тебя.

Родион открыл глаза. Он не видел смысла притворяться, к тому же он даже не подозревал, что она собирается сделать.

- Я тоже люблю тебя, мам…

Она заплакала, увидев, что он проснулся, и судорожно прижала сына к себе.

- Прости меня.

- За что? — гладя ее по спине, спросил мальчик.

-Я… — она быстро отстранилась, вытерла слеза, улыбнулась. — Если бы не… я бы никогда…

Слезы снова быстро покатились по ее щекам, но она быстро взяла себя в руки — он еще не понимал, какое физическое усилие необходимо было для этого сделать.

- Спи спокойно, и не думай ни о чем… — попросила она тихо, гладя его пальцами по лбу. Она знала, что это простое поглаживающее движение усыпляет мальчика, и он послушно закрыл глаза, чувствуя приятную тяжесть во всем теле и больше не сопротивляясь сну. Во сне ему снилось утро, летнее, теплое утро, когда можно никуда не спешить, и мама с отцом смеются над чем-то вместе на кухне, и она зовет завтракать, а отец шутливым голосом зачитывает смешные газетные заметки, каждый раз меняя свой голос на голоса известных людей. Маленькая Катька ничего еще не понимает, но послушно смеется, зараженная общим весельем, а из раскрытого окна уже слышится голос дворовой подружки Родиона, и он бежит на улицу, прихватив два яблока и зная, что когда вернется, все будет по-прежнему и даже лучше….

…Родион приоткрыл дверь. Отец гремел сковородками на кухне, смешно обвязавшись цветастым фартуком. Молодой человек засунул руки в карманы и машинально принял независимую позу, прислонившись к двери.

- Я поговорил с ней….

- Даже не пытайся ее защищать!

- Я и не пытался еще, — ответил обескураженный Родион.

- Ну да, да… И глаза-то какие… кристально-чистые, — на мгновение обернувшись и взглянув на сына, заметил отец.

— Слушай, — Родион прищурился. — Я вам не посредник! — он мигом остыл, вспомнив, что пришел не ссориться, а помогать сестре.

Отец выжидающе смотрел на него.

— Рассчитай сумму, которую она должна, чтобы залатать это стекло, из ее карманных денег.

- Ммм, тогда она до конца школы будет расплачиваться, — кивнул отец. И неожиданно крикнул, будто пытаясь достучаться до своего младшего ребенка: — Мне надоели эти ее проделки, вызовы к директору и постоянная спонсорская помощь этой школе!

- Поздно хвататься за ремень или орать. — Пожал плечами Родион. — Надо сесть и поговорить с ней, почему она так делает. Пока ты не поймешь… оказывать тебе спонсорскую помощь!

- С каких это пор мы такие рассудительные?

- Чем постоянно ко мне с рассуждениями о бесполезности театра лезть, лучше поговори с другим ребенком. Быть может, там хоть какая-то польза будет.

- Ты, конечно, уже взрослый, но не настолько, чтобы диктовать мне, что делать, а что нет… — он на мгновение остановился. — А ты, разумеется, собираешься в театр?

- Нет. На работу, — отворачиваясь и взлохмачивая волосы перед зеркалом, ответил Родион. — Не в театр.

- Хоть бы он сгорел, этот театр, что ли…

— Да-да, и тебе приятного дня, — открывая дверь, махнул на прощание Родион.

* * *

Он больше всего ненавидел, когда сомневались не в нем, а в его работе. В том, что он считает для себя правильным и единственно верным.

По правде говоря, Родион Расков не знал, будет ли он актером… То, что он делал, было не назло отцу, но в то же время, как ему казалось, и не из-за великой любви к искусству. Взаимоотношения с театром были болезненными и глубокими, то, что он чувствовал, выходя на сцену, невозможно было передать словами. В груди что-то щемило, а в голову словно ударяло шампанское. Он и себе-то с трудом мог это объяснить, а уж пытаться что-то объяснять другим, было бесполезно. Он бы никогда не смог найти верных слов. И потому предпочитал отмалчиваться — так проще и спокойнее для всех. И для него тоже.