Niro. Сборник рассказов.

Частенько он вставал, начинал ходить по комнате, не замечая расставленных кресел и задевая их коленями. При этом пальцы по–прежнему цепко сжимали виски, а уши не улавливали ни единого звука — да их и не было тут, по большому счету. Любой человек, оказавшись рядом, поразился бы тому, с какой настойчивостью обитатель комнаты защищается от тишины. Телевизор и музыкальный центр были выключены практически всегда — за исключением принудительного включения на выпуски новостей; окон в комнате не было, стены — толще не придумаешь, полная изоляция. И тем не менее — самым главным в жизни была тишина. Сохранить её, не допустить в уши этот мерзкий звук — значит, остаться в живых.

Откуда брался звук, объяснить не представлялось возможным. Просто неизвестно откуда брался тихий, постепенно нарастающий шелест — что–то вроде шепота, перерастающего в гомон. Звук не был металлическим, не был искусственно синтезированным — что–то знакомое настолько, что просто никогда не отмечалось в сознании как неотъемлемая часть мироздания. Этот звук был всегда — и именно поэтому был незаметен ранее.

Этот шелест шел откуда–то сбоку, хотелось обернуться в его сторону и увидеть то, что умело производить подобный шум. Просто обернись, достаточно быстро для того, что успеть ухватить шелест за самый кончик… Уже много дней и ночей это не удалось сделать ни разу. Звук ускользал, чтобы спустя пару мгновений появиться вновь с другой стороны.

Это выматывало. Это мешало жить. Это делало существование похожим на бесконечную охоту за солнечным зайчиком. И когда становилось совсем невмоготу — он кричал; кричал до рвоты, чувствуя, как надуваются на шее вены, превращаясь в толстые шнуры. И этот крик убивал шелест. В среднем минут на тридцать. Так что кричал он много и часто.

Казалось бы, что в этом такого — простой звук, пусть и галлюцинация, но все–таки — звук, не удар молнии, не судорога, не боль в сердце. Слушай себе на здоровье — авось, привыкнешь. Но нет, шелест был не похож на незаметное тиканье часов в квартире, к которому привыкаешь настолько, что перестаешь замечать — правда, всего лишь до тех пор, пока не вспомнишь о нем. И тогда он преследует тебя, лезет в уши, и ты уже не можешь отделаться от него, потому что твои рецепторы уже настроены только на него; и даже в самой дальней комнате ты ловишь себя на мысли, что шум часового механизма чересчур громок и навязчив… Пока какой–нибудь новый раздражитель не собьет эту настройку. Не заставит отвлечься. Не выключит звук.

Иногда (пару раз за день) этот кошмар отпускал; совсем ненадолго, на час–полтора. Но появлялась возможность убрать руки. Положить их на стол перед собой и разглядеть напряженные ладони, потные и красные от усталости. Пальцы забывали о шрамах, осипшее горло — о спасительном крике. Он снова становился самим собой.

КЕМ?

Он чувствовал — зеркало в его комнате знает ответ…

* * * * *

Во время очередного крика, когда человек в комнате согнулся едва ли не до пола, майор поморщился и укоризненно посмотрел на Буркова. После чего покачал головой и вернулся за стол.

— Я здесь уже сорок с лишним минут. Что ЭТО?

И он кивнул за стекло.

Бурков протянул ладонь, будто хотел дотронуться до того, кто бы по ту сторону. Скрипнули зубы.

— Я не знаю, — вдруг сказал он, удивившись собственной смелости. — Теперь — не знаю.

— Что–то подобное я и предполагал, господин генерал, — безопасник вытащил из кармана дорогую перьевую ручку, постучал ей по столешнице. — Да вы не переживайте. В каждом из нас живет доктор Моро…

Генерал на мгновенье вздрогнул и как будто стал ниже ростом, словно из–под него выдернули маленькую скамеечку. Дыхание сделалось шумным и прерывистым, плечи затряслись.

Постукивание замерло; ручка повисла в воздухе. Человек за столом застыл в ожидании. По ту сторону стекла руки вновь зло и нелепо потирали звездчатые шрамы на висках, словно пытаясь втереть их под кожу.

А потом громкий всхлип заставил майора вздрогнуть всем телом. Вздрогнуть так, что золотое перо вырвалось из его пальцев и, как живое, упорхнуло куда–то на пол, к ногам. Сердце забилось сильней; пот выступил мелкими бисеринками на лбу; красными мокрыми ручейками проступили узоры на ладонях.

Генерал плакал, уткнувшись лбом в стену рядом со стеклом. Его пальцы скользили по нему, пытаясь зацепиться хоть за что–то. Тщетно — руки безвольно упали вдоль тела, повиснув плетьми.

— Я не хотел… Я не мог… — шептал он, раздирая при этом свое горло так же, как человек за стеной. — Черт возьми, я же врач… Как?..

И было ясно, что он вот–вот упадет…

* * * * *

Он пришел в это место один, не поставив никого в известность. Это было против всех правил — однако их стоило нарушить хотя бы ради того дела, что привело его сюда. Дела, которое совершают раз в жизни, да и то не все. Только те, кто может, отрешившись от всего, что удерживает тебя в этом мире, посмотреть на себя со стороны.

(деревянные стены)