Niro. Сборник рассказов.

Иногда это помогало. Но не сейчас. Ни Блок, ни Пастернак, ни еще несколько ценимых Крымовым авторов. Ничьи слова не были в состоянии разбудить дремавшую где–то в глубине сознания мысль. Только слепая долбежка по клавишам.

Крымовым овладело какое–то отупение, которое он сам пока еще не чувствовал. Он был здесь — и одновременно отсутствовал, размазав свои мозги и эмоции по телефонным проводам.

Это был пинг сознания. Руки выполняли автоматическую работу, а вот мозг отставал, реагируя с опозданием, и чем дальше, тем все больше было запаздывание. Вы когда–нибудь играли в «Контру» с пингом 100? Неужели удалось кого–нибудь подстрелить?

Крымов постепенно раздваивался.

Пальцы, чуткие и требовательные, играли свою игру. Цифры множились на экране, строки бежали, превращаясь в бесконечную череду, напоминающие звучащие в темноте комнаты стихи. А мозг тем временем отрешенно воспринимал действительность, запаздывая с реакцией; в голове было вязко. Как во рту после конфеты…

Уши были заложены будто ватой, пропуская какие–то избирательные звуковые фрагменты. Клавиши стучали, как копыта нескольких лошадей; скрип кресла под ним иногда достигал невообразимых высот, при этом никоим образом не выводя Крымова из транса. Иногда он понимал, что надо бы вдохнуть — и тогда грудная клетка с шумом вмещала в себя предельные объемы воздуха, чтобы хватило надолго.

Каким–то десятым чувством Крымов понимал, что нельзя перелопатить такую кучу информации самому — но переломить ход событий он уже не мог. Все должно было кончиться либо открытым портом, либо голодным обмороком, к которому Крымов приближался гигантскими шагами.

— …Ты только верь, взойдет она, звезда пленительного счастья… — время от времени выдавал из глубин раздвоенного сознания Крымов, перевирая и слова, и ударения, и смысл. Стихи вырывались из него внезапно, он особенно и не вспоминал их; какие–то обрывки школьной программы сопровождали его работу, вспучивая строки программы изнутри, превращая их в мысли и переживания поэтов прошлых веков.

Легкая тошнота, сигнализирующая о гипогликемии, уже начинала подкатывать к горлу, делая ватными бешено работающие кисти. Мозг, несмотря на жуткую инерцию, уже кричал: «Сахар! Сахар!» Но Крымов его не слышал. Он был очень, очень далеко…

И вдруг пришло понимание, что что–то изменилось в ситуации. Что–то, от чего пинг стал уменьшаться. Пальцы еще молотили по клавишам, а глаза уже пытались найти нечто, преобразившее консоль, несколькими строчками выше.

«Сахар! Сахар!»

— …И братья меч вам отдадут, — выдохнул он и остановился — пальцы взлетели над клавиатурой и так и не опустились назад.

— Порт 666 открыт, — прочитал Крымов онемевшими губами. — Соединение установлено.

А потом почему–то монитор стал расплываться перед глазами, превращаясь в большой мыльный пузырь. Число «666» выросло до размеров огромного облака, вспыхнуло радугой, и Крымов повалился набок, нелепо повиснув на подлокотнике.

Глюкозы все–таки не хватило.

* * * * *

Бессонов, приблизившись к своему рабочему месту, несколько раз издалека поклонился занимающимся всяческими делами послушникам. Не принято было искренне выражать хоть какие–то чувства — и это Алексею только нравилось, он сам был достаточно нелюдимым человеком, поэтому тот минимум общения, что наблюдался в этих стенах, его устраивал.

Храмом это место Бессонов называл по нескольким причинам (сам он так не считал, относясь ко всему, что здесь происходит, как к обыкновенной работе).

Во–первых, это ежедневные молитвы — на незнакомом языке, зазубренные наизусть, никогда не меняющиеся ни во времени, ни в интонации, равномерный жуткий речитатив, ничего не имеющий общего с обычной человеческой речью; во–вторых, это присущие культу некие атрибуты вроде одинаковой одежды с какими–то непонятными знаками, распятий, не похожих на христианские; в–третьих, иерархическая организация, кельи в скале, следование какому–то календарю обычаев и церемоний.

И тем не менее — религией здесь и не пахло в том понимании этого слова, в каком Бессонов мог себе представить служителей культа. Скорее — некие хранители, какая–то церемониальная секретная служба. Строгое разграничение обязанностей, суровые законы — иногда Бессонов сам себе казался здесь инородным телом, поскольку так и не принял душой происходящее здесь. Каменные стены, задрапированные бархатными черно–красными шторами — будто скрывая за собой окна в некий таинственный мир; рядом с лампами дневного света — горящие бездымные факелы, укрепленные на стенах; все указатели и таблички на трех языках — русском, английском и еще каком–то, уродливом крайне лаконичном, судя по количеству букв в словах, дублирующих русские обозначения. Алексей про себя именовал его мордорским, памятуя тот язык, на котором громко и безобразно должен был говорить Саурон.