Нить наяды

— Когда я стал трясти его, заметил, что у него изрезаны ножом руки. Тогда я подумал, что это девушка пыталась сопротивляться… А потом понял: это он сам… наверное, не дождавшись…

— На теле жертвы крови Константина не было.

— Да-да, он сделал это уже дома. Не мог принять, что все опять сорвалось.

Кире послышалась в его голосе жалость.

— Еще добавьте: бедный мальчик.

Кружилин посмотрел на нее.

— Вам не понять.

— А вы понимаете горе родных тех женщин, которых убивал ваш чудо-ребенок?

— Ну не надо, — поморщился Кружилин и в это мгновение снова стал тем, кого так любили журналисты.

Кира откинулась на стуле.

Все. Ларчик закрылся.

— Да я не собираюсь будить в вас человеческие чувства, что вы. Не настолько наивна.

— Моя преданность сыну, возможно, преступление, да, — уверенным тоном опытного комбинатора произнес Кружилин, — но убивал этих женщин он, а не я. Любой хороший адвокат на суде…

Ах вот даже как? Ловкий ход.

— А как насчет Апполинарии Борисоглебской?

Недоуменный взгляд Кружилин изобразил мастерски. Его выдали руки — дернулись и спрятались под столом.

— Не понимаю, о ком вы.

— Да все вы отлично понимаете. Кто вам рассказал, что сотрудница архива начала вести собственное расследование кражи и вышла на вас? Потехин?

Кружилин пожал плечами.

— Если Потехин кого-то и убил, я ни при чем. И вашу… как там ее… не знал никогда.

— Олег Сергеевич, дело в том, что соседка Борисоглебской опознала Александру Сванидзе в газовщике, который приходил к Борисоглебской в день убийства.

— И что?

— Сванидзе не знала Борисоглебскую. У нее не было причин ее убивать, она сделала это по вашему приказу. Точно так же она убила вашу сестру, с которой даже не была знакома. Ее вина доказана, не сомневайтесь. Или это совпадение?

— Без комментариев.

Кира усилием воли подавила поднявшуюся к горлу тошноту и выпрямила спину.

— Для перекрестного допроса мы вызвали Потехина.

В глазах знаменитого писателя мелькнуло беспокойство.

— Да-да. Он жив и даже здоров. Подвизается учителем истории в одной из школ в Вологодской области.

— Он ничего не знает об убийствах.

— Почему вы так уверены?

Кружилин открыл рот, чтобы ответить, и понял, что совершил ошибку.

— Ах, Олег Сергеевич, что же вы так неосторожны. Укрывали маньяка, убившего шесть женщин, сделали киллера из Александры. Ну а в том, что Скачкова убили именно вы, мы не сомневаемся. И даже знаем, за что именно. Да по совокупности всех преступлений вам пожизненное светит. Неужели все еще верите в чудо? Это в вашем возрасте, простите, глупо.

Она не видела, но почувствовала, что Кружилин под столом сжал руки.

«Если бы мог, убил бы меня прямо здесь», — неожиданно подумала Кира.

— Убил бы. И ни минуты бы не пожалел.

Она не удержалась и вздрогнула. Он что, слышит ее мысли?

— Жаль, что не вышло, — продолжал Кружилин, глядя ей в глаза. — Надо было самому. Уж я бы не промахнулся. А когда все закончилось бы, я, сидя на террасе домика на берегу Женевского озера, написал бы об этом книгу. Возможно, лучшую в своей жизни.

— Да, жаль, — ответила Кира и усмехнулась, не отводя взгляда.

Кружилин опустил глаза первым, спрятав плескавшееся в них безумие.

Кира молча поднялась и вышла.

В коридоре было пусто.

Она одернула жакет и медленно пошла туда, где в окна било яркое осеннее солнце.

Из лабиринта

Чтобы не мешать Андрею работать, Кира устроилась на диване и стала читать записки Татьяны Гиппиус.

«Она хотела, чтобы все забылось, но уже в Париже вдруг написала:

Красным углем тьму черчу,
Колким жалом плоть лижу,
Туго, туго жгут кручу,
Гну, ломаю и вяжу…

Дима Философов не сомневался, что строки — квинтэссенция ощущений от русского бунта девятьсот пятого.

Она не разубеждала. Пусть себе думают, что хотят.

Одно хорошо: по возвращении из Парижа дела так закружили — будто все это время стояли и ждали, — что копаться в воспоминаниях было недосуг.

Лишь иногда срывалось:

Нет, никогда не примирюсь.
Верны мои проклятья.
Я не прощу, я не сорвусь
В железные объятья…

С первых дней наступившего шестнадцатого года Зинаида Николаевна все чаще чувствовала иногда совершенно не обоснованную на первый взгляд тревогу. Хотя причин было, к сожалению, предостаточно. Война, террористы, революционеры… Вокруг нагнеталось и нагнетали. Словно электрические искры в воздухе перед грозой.

Она держалась. Все тот же эпатаж, а это значит — лорнет, змеиная улыбка красных губ, резкость суждений.

Иногда ее смешили до слез. Особенно Василий Розанов, когда переставал жаловаться на свою Суслиху и начинал приставать с «грудками» и «сосочками» в духе «распоясанных» писем, которые писал ей и сестрам еще в девятьсот седьмом и они были просто за гранью приличия. Однако после ссоры с Мережковским бывал Розанов у нее нечасто, поэтому смеялась она редко, а если улыбалась, то скорее язвительно.

Иногда вполголоса напевала «Что день грядущий мне готовит», но этого, к счастью, никто не слышал.

Чаще слышали другое: